Мобильная версияСтанислав Рем
из цикла
Легенды киевских улиц
В ночь на десятое…
Немец Ганс Брюгер, молодой владелец фирмы по синтетическим моющим средствам, два месяца назад имел счастье купить себе квартиру на втором этаже элитного дома на Андреевском спуске. Собственно, в ней он не нуждался: столицу Украины новоявленный бизнесмен собирался посещать раза два – три в год, не больше, да и то по делам фирмы. Но жить в гостиницах он не любил, а своя собственность есть своя собственность: это он усвоил давно. Квартиру обслуживала немолодая полноватая женщина с тяжёлым для произношения хозяина именем-отчеством – Одарка Карповна. При том, что, Ганс Брюгер довольно хорошо владел русским языком, он с трудом выговаривал паспортные данные экономки и чаще обращался к ней «фрау Ника». Одарка Карповна терпеливо отзывалась на непонятное сокращение её имени, и в свою очередь про себя называла хозяина “наш Фриц”.
Первое впечатление от посещения Киева осталось неплохим. Скажем, его надежды на более экзотические впечатления не оправдались. Город как город: да, где-то местами грязноват, грубоват, но в целом ничем от других европейских городов не отличается. Холостой Брюгер даже решил приударить за какой-нибудь черноокой красавицей-киевлянкой: времени до отъезда у него оставалось десять месяцев, так что можно было не только поработать, но и отдохнуть. Собственно, с одного такого приудара всё и началось….
Итак, в ночь с девятого на десятое марта, не станем уточнять в каком году происходили события, новоявленный киевлянин в приподнятом настроении спускался вниз по Андреевскому спуску, возвращаясь в свои аппартоменты, при ходьбе выстукивая по брусчатке печатный стэп и насвистывая незамысловатую назойливую мелодию. Вечер сложился не просто удачно, а, можно сказать, великолепно: девчёнки, с которыми он познакомился, оказались то что надо, в ресторане “Киев” они отдохнули как полагается, затем прогулка по ночому городу, обмен телефонами, прощальные поцелуи … Словом, состояние молодого человека стоило полностью отнести к категории непередаваемых ощущений.
Неожиданно, когда он проходил мимо старого двухэтажного здания, метрах в трёх впереди него промелькнула серая тень.Брюгер остановился. Обернулся назад: за спиной никого не было. Таинственная тень облизала своим серым телом стену такого же серого, в ночном свете, дома, сделала бесшумный акробатический пируэт и предстала перед молодым человеком в виде огромного, ростом с телёнка, кота. Вполне возможно, что это была кошка, а не кот, попробуй, рассмотри в темноте. Впрочем, Брюгер и в дневное время не смог бы отличить первое от второго. Создание имело рост метра полтора в холке, шерсть непонятно серого с отблеском цвета и неприятно здоровенную морду, наличие которой говорило об отменном аппетите её владельца. По спине Ганса вдоль позвоночника пробежал холодок. В темноте зажглись жёлтые глаза хищника, подёрнутые красной кровавой пеленой.
Брюгер остолбенел. То чувство, которое он сейчас испытывал, никак нельзя было назвать страхом. Нет. Его сковал ужас.В дни своего умственного развития он редко смотрел мистические картины и фильмы ужасов. Своим друзьям он всегда доказывал, что подобные произведения искусства могут создавать только душевнобольные, а смотреть их будут только слабоумные. В эту минуту он себя ощущал и тем и другим одновременно. В коленях появилась лёгкая дрожь. Вдруг, не к месту, он вспомнил высказывание одного психолога: если в критической ситуации вы краснеете, значит вы боец, а если бледнеете, то трус. “Интересно,-подумал Брюгер.-Я сейчас красный или бледный”.
Может быть эти мысли подтолкнули его к действию, может нечто иное, но он резко выставил вперёд руку с выкриком: “Брысь!”. Каким образом подсознание выдало ему информацию об использовании данного слова и откуда оно его запомнило, даже для Ганса Брюгера осталось загадкой.
Однако тень кошки (а может кота ) никак не отреагировала на выкрик, точнее реакция произошла, но не та, на которую расчитывал молодой человек.
- Ур-р-р-р! – послышалось грозное рычание. Тень выгнулась в дугу. Пушистый хвост с постоянством метронома маячил из стороны в сторону. Брюгер медленно присел и, не сводя глаз с хищника, провёл рукой по брусчатке в поисках какого-нибудь предмета.
Ганс шептал про себя на родном немецком языке типичные для данной ситуации фразы, которые несли любопытную информацию о германском фольклоре, а рука продолжала поиск. Наконец она наткнулась на пробку от пивной бутылки. Ганс осторожно приподнялся, отвёл руку для размаха и с выкриком: “Пошёл вон!”, швырнул пробку прямо в глаза таинственного животного. Раздалось шипение, зрачки зверя налились мутно-кровавым цветом, шерсть встала дыбом и … тень пропала.
Брюгер недоверчиво посмотрел на стену, затем вновь оглянулся по сторонам: вокруг не было ничего, что бы ему угрожало.Он вытер носовым платком лоб и только тогда заметил, как тяжело дышит.
- Русская водка. – немец с ненавистью выплюнул слова. – Как это у них называется: “Горячительное белое”, так кажется.
До дома оставалось пройти несчастную сотню метров. Нетвёрдым шагом, однако, почти бегом, Брюгер спустился к своему обиталищу, поднялся на крыльцо, нажал на кнопку звонка и не отпускал её до тех пор, пока швейцар, матерившийся в душе на полуночника, с приветливой улыбкой не открыл ему дверь. Поднявшись к себе, первым делом Ганс принял душ, а после завалился в постель и заснул.
Часа через два его разбудило чувство, что он в комнате не один. Не открывая глаз, и делая вид, что продолжает спать, молодой человек прислушался. Однако комната сохраняла тишину.В углу тикали большие напольные часы. Где-то вдалеке слышался шум проезжающего автомобиля. Брюгер подождал некоторое время: ничто не выдавало чьего-либо присутствия, и он уже хотел было встать, но его опередили. В ногах кровати нечто пошевелилось, и затем Ганс с недоумением почувствовал, как маленькие мягкие лапки, очень похожие на кошачьи, стали передвигаться по его кровати.Вот они утонули в одеяле, приблизились к его ногам, чуть слышно наступили на них.
Мужчина резко открыл глаза и огляделся. Свет луны предательски освещал пустую комнату. А также кровать…
На которой никакой кошки не было.
“Горячительное белое.” – подумал, засыпая, представитель германской нации.
На утро Ганс Брюгер проснулся в отвратительном состоянии. Нельзя сказать, что у него наблюдался похмельный синдром. Владелец хоть и средней, но западной компании мог позволить себе употреблять только хорошие напитки, которые не оставляли осадка ни в голове, ни в теле. Но этим утром он вспоминал выпитый вчера фирменный “Nemiroff” незлым тихим словом и ассоциировал его со страшной, обжигающей и убивающей тебя на месте смесью, которую он однажды, как экзотику, имел счастье употребить, и которая носила непереводимое название “бурячиха”.
Брюгер со стоном поднялся с кровати и, еле перебирая ногами, поплёлся в ванную комнату. Через несколько секунд оттуда раздался дикий вопль. На представителя самой цивилизованной части населения Европы, привыкшего к нормальным условиям существования, вместо нормальной горячей воды, на спину обрушился ледяной водопад. Регулировка кранами положительного результата не дала.
- Варварская страна! – закутываясь в халат и стуча зубами от холода, ругался Брюгер.
После второй чашки кофе, Брюгер успокоился. Через полтора часа ему предстояла ответственная встреча, исход которой мог принести ему неплохие девиденты. Следовало спешить.
Вскоре молодой бизнесмен спустился вниз, в гараж, где ночевала его гордость: «Мерседес» последнего поколения, на котором он приехал из Германии и точно знал, что это никакая ни чешская, ни польская, а тем более не украинская подделка. Вид обтекаемого, пепельного цвета авто привёл его в хорошее расположение духа. Сигнализация отключилась, ключ, как всегда, легко открыл дверь, сиденье с потрясающим комфортом приняло тело, руки автоматически произвели манипуляции с замком зажигания и… Ничего не произошло.
Брюгер несколько раз пытался завести машину, но новая модель, купленная два месяца назад в фирменном магазине в Мюнхене, с полной гарантией, не хотела не то что ехать, даже «муркнуть» не желала. Ганс в гневе ударил по рулю, вылез из машины и с силой захлопнул дверцу. До встречи оставался час. Следовало торопиться.
Улица встретила его шумом и движением. Киев жил. Киев пульсировал. Он перекачивал через уличные вены сотни тысяч людей. Любую столицу или город, приравненный к ней, можно узнать по улицам. В небольших провинциальных городках население передвигается медленно, степенно и упорядоченно. В Киеве даже в старых переулках постоянно царит суета и броуновское движение.
Брюгер вновь посмотрел на часы, а они показали, что у него осталось всего сорок шесть минут, выскочил на проезжую часть дороги и принялся отмашкой руки пытаться остановить такси. И тут действительность столкнула нашего героя с новой проблемой: никто не изъявил желания остановиться. Автомобили с жёлтыми шашечками на крышах проносились мимо , даже если внутри, кроме водителя, никого не было. Казалось, они совсем не замечали мужчину, размахивающего двадцатиевровой купюрой и буквально бросающегося под колёса, лишь бы только достичь своей цели.
Выход оставался один: метро. С подземным видом транспорта Ганс Брюгер познакомился ещё в свой первый приезд. В тот день он из любопытства проехал все станции. Сегодня у него появилась возможность повторить свой жизненный опыт. До ближайшей станции метрополитена ему удалось добраться за восемь минут интенсивного бега. Проскочив стеклянную дверь, будущий миллионер столкнулся с новой проблемой: отсутствием жетончика на проезд. В кассу выстроилась огромная, как для жителя Европы, очередь с десяток человек. До встречи оставалось полчаса. Брюгер уговорил одного из очереди взять ему пластмассовый кругляшок за две гривны, бегом проскочил через контроль, в том же темпе, расталкивая всех, спустился по эскалатору и кинулся к вагону метро. Но только он собрался войти в двери, как его оттолкнула старушенция с тачкой, загруженной доверху клеёнчатыми сумками:
- Куды прёшь! Не бачишь, люди здеся! Бродят тут всякие. Люду проехать не дают никакой возможности. – возмущалась бабка, перекрыв вход в вагон устройством на колёсиках, которое в народе прозвали «кравчучками». – Понаехало вас…Ну чё уставился? – накинулась она на Ганса, - Видишь, немчура, местов нет!
Дверь перед Брюгером захлопнулась. Поезд тронулся с места. Старушка, используя тележку в виде тарана, сумела пробраться в середину вагона, согнала со скамьи студента, села на его место, спрессовав остальных сидящих, вытерла пот со лба уголком косынки и произнесла, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Як я втомилась!
Брюгер в растерянности смотрел на удаляющийся поезд. Конечно, поведение пожилой женщины его шокировало, но недоумение вызывало другое: откуда она могла знать, что он немец?
На деловую встречу он, естественно, опоздал. Когда его тело, пышущее жаром от стремительного бега, ворвалось в конференц-зал, то встретило одного секретаря, смотрящего с недоумением на своего шефа. Сделка сорвалась. Основатель отмывающей фирмы тяжело опустился в кресло: начало дня было просто потрясающим. Но, это было только начало… Если бы Брюгер знал, что его ждало в будущем…
Вечером немцу вновь пришлось воспользоваться метрополитеном. Стоя в людской тесноте, в душном вагоне, Ганс задавал себе один и тот же вопрос: что же с ним происходит? Иногда к некоторым личностям приходят в голову глупые мысли, будто они каким-то образом влияют на окружающую действительность, не замечая, что вышеуказанная субстанция давно окружила их. Сейчас Ганса Брюгера действительность взяла в кольцо в виде совсем незнакомых и неинтересных ему людей. От некоторых из них исходил неприятный, запах и сей непереносимый аромат доставал больше всего. Брюгер пытался отвернуться, прикрыть нос платком, дышать ртом, но ничто не помогало. Наконец вагон остановился на его станции. Ганс выскочил на пирон, глубоко вздохнул и закашлялся. Вонь продолжала преследовать его, несмотря на то, что вокруг него никого и ничего не было, что могло бы её создавать. И она преследовала его весь вечер, и весь следующий день, и всю неделю, и месяц, и следующий месяц. Они, вместе с таинственной кошкой, не давали нормально жить: сон превратился в постоянный кошмар, ресторанная еда пропиталась зловонием, и кусок не лез в горло. Брюгер похудел настолько, что по фирме поползли слухи будто шеф серьёзно заболел. Наконец, в одно солнечное прекрасное утро Брюгер после сна открыл глаза, втянул ноздрями воздух и, вместо вони, услышал запах солнца, свежесть постельного белья и давно забытый аромат только что поджаренного бекона с яйцом! Аромат завтрака происходил из соседней квартиры. Немецкий желудок, который с трудом в последнее время переваривал любую пищу, возвопил: «Хочу есть!».
Ганс соскочил с постели, стремглав бросился на кухню, достал ветчину ( на всякий случай понюхал её – та действительно пахла ветчиной!), поставил сковородку на огонь, растопил на ней сливочное масло, опустил в ту горящую желтизну мясо и снова бросился к холодильнику за яйцами. Первые два оказались тухлыми, вторая пара тоже, третья за первой и второй последовала в мусорный пакет, и так продолжалось до тех пор, пока весь латок не опустел. Но ветчина прожарилась очень хорошо, запах от неё исходил великолепнейший, и тухлые яйца не смогли испортить настроение.
Когда Брюгер собирался уходить, дверной замок щёлкнул, и на пороге появилась Одарка Карповна.
- Гутен морген! – пропел молодой человек, - Айн момент. Дорогая фрау, м-м-м… Одним словом, я вас попрошу, когда в следующий раз будете приобретать продукты, убедитесь в их качестве.
С этими словами Ганс направился в гараж. Одарка Карповна долгим взглядом проследила за исчезновением хозяина, затем направилась на кухню, сложила грязную посуду в раковину, открыла холодильник, оценила его внутреннее состояние, закрыла и наклонилась над мусорным пакетом.
Лучших экономистов, чем обыкновенная простая женщина-домохозяйка, в природе просто не существует. Именно она вам может, практически не задумываясь, а лишь исходя из собственного опыта, сказать, где, как и по какой цене вы можете приобрести качественные и недорогие продукты, что сейчас наиболее пользуется спросом на столичном рынке, и чем, в конце концов, экономисты должны заниматься в свободное от отдыха время.. Но сегодня у нашего лучшего экономиста слов для выражения эмоций не нашлось. Вид двух десятков яиц, купленных вчера в центральном гастрономе на Хрещатике, а утром разбитых, неиспользованных и выброшенных на помойку, привёл Одарку Карповну в неописуемое состояние. Конечно, слова домовладельца навели её на некоторые действия. Она достала и поднесла к носу одну яичную скорлупу, понюхала, затем другую, третью, выбросила всё это назад в пакет, посмотрела в окно и задумчиво произнесла:
- Да, видно у «нашего фрица» действительно крыша поехала.
Насчёт крыши мы ничего подтвердить не можем, а вот то что с того злополучного утра машина ехать не хотела – факт. Несколько дней подряд Брюгер безрезультатно пытался её завести. Все попытки заканчивались провалом. На работу его начал возить на автомобиле фирмы личный шофёр, а проблемы со здоровьем отодвинули транспортные на второй план, и вот только этим утром Ганс решил вызвать автомеханика. Телефонного звонка оказалось достаточно, чтобы узнать, что директор фирмы моющих средств сегодня должен находиться дома с четырнадцати до шестнадцати часов.
Работник автосервиса появился на Андреевском спуске в половину третьего. Без пятнадцати три он осматривал «Мерседес», прищёлкивая языком от удовольствия: новенькая, с нуля, гарантированная, фирменного производства «тачка» - и не работает!
Радость нашего слесаря продолжалась недолго. Через полчаса пот градом стекал по его, наморщенному от мыслей, лбу, а глаза с ненавистью смотрели на представителя класса четырёхколёсных. В двадцатилетней практике у этого мастера всякое, конечно, случалось, но чтобы автомобиль совсем не слушался своего хозяина и с полуоборота заводился у него: такого ещё не было. Механик облазил всю машину от и до, проверил электрическую часть, на всякий случай тормоза, и когда в седьмой раз техника не подчинилась владельцу, а его послушалась чуть ли не от прикосновения к ней, он развёл руками и вынес приговор:
- Если будете продавать, я её у вас куплю.
Брюгер, в сердцах, пнул ногой по колесу.
Вечером он вышел на прогулку. Как и когда появилась привычка бродить по вечернему Киеву, он не заметил. Часа два перед сном Ганс выгуливал себя, думая о чём-то своём, и, при этом, совсем забыв, что некогда мечтал познакомиться с черноокой хохлушечкой. И причина имелась.
В один из вечеров Брюгер решил посетить Хрещатик. Собственно, делать ему там было нечего, да и суету толпы он не любил, но что-то всё-таки его туда тянуло. Потоптавшись между снующих в разные стороны обитателей и гостей столицы, молодой человек выделил двух привлекательных девушек, которые, как ему показалось, были совсем не против новых знакомств. Ганс, в предчувствии хорошо проведённого вечера, встрепенулся, адреналин ударил в кровь, и ноги сами понесли навстречу приключению.
Человек такое существо, которое может привыкать ко всему: к плохим условиям жизни, нерациональному или, наоборот, слишком рациональному питанию, даже к тому, что он болеет и очень плохо выглядит, наш гомосапиенс тоже привыкает. Единственное, с чем он не может ужиться, если коллектив отвергает его. Коллективы бывают разные, но в любом случае они должны иметь в наличии хотя бы пару особей, которых что-то объединяет.
Небольшой коллектив, из двух особей женского пола воспринял, появление инородного тела в лице нашего героя довольно странно. Как только молодой человек плывущей походкой сделал попытку пришвартоваться к девчатам, как его омыла волна презрения:
- Куда тулишься, родной? – голос, произнёсший эти слова, имел свойство хорошо запоминаться в силу своей долголетней прокуренности. Ганс Брюгер не понял два момента: что обозначает слово «тулишься», и кто его произнёс? Ему с трудом верилось в то, что стоящее рядом с ним очаровательное создание может владеть такой иерихоновой трубой.
- Экскьюзми! – сам не зная почему, извинился немец на английском язык.
- О, Верка, слышь, а этот контуженый под иностранца косит.
- Когда жена дома, они все иностранцы. – усмехнулась вторая девица, даже не взглянув на мужчину.
- Чего ржём? – Ганс быстро оглянулся. За его спиной стоял рэмбовидный молодец, выбритый наголо, с узким плоским лбом, из-под которого очень внимательно следили узкие глазки-щёлочки. – Что, мужик, отдохнуть хочешь?
Коллектив из двух особей Ганса ещё устраивал, но три …
- Простите, с кем отдохнуть?
- А с кем хочешь. Бабло есть?
- Простите, что?
- «Зелень» или «капуста». – парню явно начинал надоедать несознательный клиент.
Брюгер снова внимательно посмотрел на него: нет, молодой человек никак не был похож на вегетарианца. И из о рта «ценителя овощей» воняло той самой дрянью, которая до недавнего времени преследовала его.
- Вы предлагаете провести время с вами? – в голосе Ганса любой другой человек услышал бы наивность. Что почудилось сутенёру, для нашего искателя приключений осталось тайной. Неожиданный и мощный удар кулака припечатал его бессознательное тело к асфальту.
Последующие дни не привносили разнообразия в один момент свихнувшуюся жизнь Ганса. Судьба безжалостно, как тот сутенёр, ежедневно наносила ему удары с разных сторон. Если в бизнесе намечался подъём, то одновременно появлялось расстройство желудка. «Мерседес» мёртвым железом продолжал занимать место в гараже. Такси если останавливалось, то ломалось по дороге. Но особенно его стало доставать телевидение. За три месяца он попал четыре раза в «Скрытую камеру», два раза в передачу «За деньги», один раз в «Человек и закон» и, в заключение, в ежевечернюю программу «Автотранспортные происшествия» в виде пострадавшего. Брюгер перестал жаловаться на постоянные головные боли: какие боли, когда у тебя то запор, то повышенное давление, то непонятно что в перемешку с головокружением. Киевские улицы раздрожали уже довольно расшатанную нервную систему бизнесмена, в метро он не мог заходить без содрогания, таинственная кошка, появляющаяся по ночам, доводила его до бешенства, и все мечты Ганса Брюгера теперь были направлены на одно: как можно быстрее уехать в родной фатерлянд.
Время пребывания бизнесмена в Киеве закончилось, но непонятно откуда стали появляться причины, задерживающие его выезд. Складывалось ощущение, что некто не желает отъезда Ганса Брюгера на родину. То в кассе он не мог приобрести билет, то аэропорт закрывали в связи с нелётной погодой, а то и билеты были, и аэропорт открыт, вот только денег в партмоне вдруг оказывалось недостаточно. Кредитная карточка в такие моменты по непонятной причине находилась в кармане другого пиджака. Если секретарь, по его распоряжению, приобретал билеты, то одновременно на фирме возникала проблема, которая без его участия никак не решалась. Оставался ещё один вариант: скрыться тайно, чтобы никто не успел «сглазить» отъезд. И однажды он подобную попытку совершил. Самостоятельно купил билеты на поезд, с собой не стал брать вещей и никого не предупредил о своих намерениях, думая таким образом перехитрить судьбу. Находясь в купе, довольный собой молодой человек достал немецкие сигареты, прикурил, глубоко втянул в свои молодые, отменного здоровья лёгкие дым отечества, который сладок и приятен и… Почувствовал, что если он сейчас не выйдет, не вылезет, не выберется каким-то образом на свежий воздух, то родное отечество примет его тело бездыханным.
Очнулся Брюгер в больнице, где ему на смеси украинского, русского и латыни объяснили, что до родной германской границы он так и не добрался.
Спустя ровно год, после вышеописанных событий, в ночь с девятого на десятое марта, Ганс Брюгер вновь поздно ночью возвращался к себе домой по Андреевскому спуску, только в настроении далеко не радужном, как тогда, да и в состоянии, когда дорога стелется прямым серым полотном, а дома имеют свойство раздваиваться. Бизнесмен совсем не хотел оставаться на том вечере, устроенном его сотрудниками, посвящённого непонятному празднику всем женщинам всего мира, и который его подчинённые начали отмечать с шестого числа. Но после передумал, так как дома одному было тоскливо, а здесь хоть имелась мифическая надежда немного развеяться. Впрочем, она не оправдалась.
Проходя нетвёрдой походкой мимо серого двухэтажного дома, Брюгер своим опьянённым сознанием, как и год назад, отметил появление серой тени. Конечно, он помнил события годичной давности, но они были так далеко, что при неожиданном появлении старого знакомого Брюгер вновь вздрогнул и старательно перекрестился. Не помогло: видение продолжало маячить перед глазами.
«Всё!» - тяжело выдохнул немец и сел на брусчатку мостовой. Вся его поза говорила: делайте со мной что хотите! Расплывчатые очертания кошки воспользовались его бессилием и несколько раз обошли вокруг него. Жёлтые глаза хищника внимательно наблюдали за ним.
Ганс с безразличием посмотрел в песочного цвета зрачки, достал из внутреннего кармана плоскую металлическую флягу, наполненную коньяком, отвинтил крышку, влил в себя приличную дозу спиртного и протянул сосуд животному, если таковым то можно было назвать.
- Будешь? Нет? Тогда буду я. Вот видишь, что со мной произошло. А, впрочем, какое тебе до этого дело. Хотя, должен тебе сказать: всё правильно. Пока у меня всё было «олл-райт»… Понимаешь, что такое «олл-райт»? А, впрочем, зачем оно тебе. Так вот, пока у меня всё было хорошо, я же ничего вокруг не замечал. Мир лежал у моих ног, как говорил великий император. А оказывается, это я валялся в его ногах. И когда пришло время, он об меня вытер свои… Ну, в общем вытер. И правильно сделал. А почему ты молчишь? Не хочешь со мной общаться? И не надо. Всё, сейчас допью и пойду к себе домой. Говоришь, не стоит? А если я так хочу? Ладно, не буду.
Фляжка исчезла в кармане. Брюгер с трудом поднял своё тело.
- Ты меня извини за тот раз. Испугался. А ты, следует сказать, симпатяга.
Ганс протянул руку, чтобы погладить животное, но рука не почувствовала никакой преграды, и её хозяин, по причине своей неустойчивости, чуть не растянулся на мостовой.
Жёлто-красные зрачки непонятного существа после его слов стали наполняться изумрудным цветом, хвост пушистой трубой взлетел в небо, воздух неожиданно посвежел. Призрак закрыл глаза и с лёгким дуновением ветра растворился в воздухе. Брюгер вздохнул, потеряв столь неожиданно приобретённого собеседника, с трудом поднял себя и продолжил путь к дому.
В эту ночь он, что называется, спал как убитый: ничто не могло его разбудить. Утром Брюгер проснулся без привычной головной боли. Во – вторых, его удивили приятные звуки и запахи, доносившиеся из кухни: Одарака Карповна отчего-то решила сегодня прийти пораньше и приготовить для него завтрак, хотя в её обязанности это не входило. Плотно подкрепившись и поблагодарив женщину приветливой улыбкой, чем поставил её в тупик, Ганс Брюгер вышел из квартиры. В холле его ожидал охранник:
- К вам автослесарь.
- Где он? – поинтересовался владелец несчастливого автомобиля. Несколько дней назад он действительно позвонил в мастерскую с предложением продать авто.
- В гараже.
Спустя несколько минут Ганс наблюдал знакомого мужика, с вожделением взирающего на своё будущее приобретение.
- Значит, решились? – на всякий случай поинтересовался механик. – Машина неплохая. Честно признаюсь: люблю скорость. Даже в гонках иногда принимаю участие. А с вашим агрегатом грех не выиграть первое место. Значит, продаёте?
- Можно сказать, да. – несколько уклончиво ответил немец. Всё-таки, ему очень не хотелось терять полюбившуюся машину, но и терпеть её в гараже тоже не было сил.
- Да вы не расстраивайтесь. – успокаивал его киевский Шумахер, - Просто характер у вашей «тачки» ну прямо как у моей жены: что не по её – хоть кол на голове теши, всё равно будет делать по своему. Хотя с такой болезнью, как у вашего скакуна, я встречаюсь впервые.
Брюгер посмотрел на ключи в руке, как бы взвесил их, затем, видимо на что- то решившись, открыл дверцу «Мерседеса», сел в водительское кресло, вставил ключ зажигания в прорезь и повернул его. Двигатель тут же завёлся, лёгким урчащим шёпотом приветствуя хозяина.
- Во дела. – механик чуть кейс не выронил из рук. – Ты смотри, год не заводилась, а тут…
Брюгер нежно провёл руками по рулю, «торпеде», и счастливо улыбнулся.
- Так я не понял, - автослесарь наклонился к нему, - Будем продавать или как?
- Или как. За беспокойство я вам заплачу.
- Да чего там. – мужик с сожалением махнул рукой,. – Видать не хочет она с вами расставаться. Ну, дела.
Это был первый день новой счастливой жизни Ганса Брюгера. Вечером, после удачного рабочего дня, впервые за последние три месяца, наш герой решился вместо ресторана прогуляться, как в былые времена по киевским улицам. Но долго выбирать, какой бульвар предпочесть, ему не удалось. Три юных очаровательных существа остановили его буквально возле дома, с просьбой показать, где находится дом-музей писателя Булгакова. Ориентировочно Брюгер знал его местонахождение, но в нём самом ему побывать до сих пор не довелось. Подразумевалось, что он только проводит девчат до искомого объекта, но на деле они сами сопроводили Ганса к музею, и как-то незаметно он вошёл в здание вместе с ними. У входной двери Брюгер почувствовал необъяснимое волнение, но не обратил на него внимания и вместе с девчатами и с очередной экскурсией поднялся в квартиру знаменитого Мастера.
Поначалу Брюгер не прислушивался к речи гида: его больше интересовали девчёнки, которые после длительного перерыва хоть таким образом заинтересовались им. Но неожиданно одна из фраз женщины-экскурсовода привлекла его внимание:
- Простите, - перебил он её, - Будьте любезны, что Вы сказали о коте?
- Я сказала, что кот появляется ночью.- Ганс нервно вытер пот со лба. - Вам плохо?
- Нет, нет. Простите, я прослушал то, о чём Вы говорили перед этим. Вы бы не могли повторить?
Брюгер постарался как можно очаровательней улыбнуться. Женщина посмотрела на его спутниц, тяжело вздохнула и заученно произнесла:
- Ходит легенда, что в ночь перед годовщиной смерти писателя возле его киевского дома на Андреевском спуске бродит кот, знаменитая выдумка автора «Мастера и Маргариты». Если случайный прохожий обидит его, то с ним случится несчастье, ну а если понравится… Впрочем, это легенда. Вернёмся к роману «Белая гвардия»…
- Ещё раз простите, - настойчиво перебил её Брюгер, - Но были свидетели, которые могут подтвердить, что кот действительно появляется по ночам?
- Молодой человек, - женщина приподняла очки и близоруко посмотрела на него, - Вы в каком столетии живёте? Вам же нормальным языком сказано: миф, сказка… И потом, при чём здесь Андреевский спуск, когда роман описывает события в Москве? Скорее, этого Бегемота следует на Фонтанке искать. Продолжим…
- Последний вопрос, - Ганс чувствовал, что сейчас он услышит подтверждения своим мыслям, которые следует скрывать от всех, если не хочешь, чтобы тебя упекли в психиатрическую клинику.- А когда умер этот Булгаков?
- Этот Булгаков, - с презрением ответила гид, - умер десятого марта сорокового года, и сегодня, молодой человек, годовщина его смерти.
Брюгер стрелой вылетел на Андреевский спуск, огляделся по сторонам, затем выскочил на мостовую и обернулся: сомнений не оставалось, сегодня ночью он действительно сидел на этой брусчатке перед этим домом. Ганс ещё раз оглянулся и устремился вниз. Через несколько минут он стоял возле книжного прилавка, с надеждой рассматривая полиграфию.
- Вам помочь? – услышал он надежду в голосе продавца.
- Если можно. Мне нужен Булгаков.
- Таким не торгуем. - надежда в голосе пропала.
- А где можно приобрести?
- А я почём знаю. Подобной лабудой не интересуюсь!
Беседа закончилась. Забег продолжился. Книжный магазин был найден спустя полчаса. А ещё через десять минут Ганс Брюгер перелистывал роман «Мастер и Маргарита».
«… на Смоленском рынке появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним чёрный крупный кот.».
«Вызываю на дуэль! – проорал кот…»
Время летело, прохожие пробегали мимо по своим делам, иногда задевая непонятного книголюба, который облюбовал себе место для чтения посреди тротуара на Подоле. А тот в запое перелистывал страницу за страницей в надежде отыскать ответ на свой вопрос. Через два часа он оторвался, наконец, от книги.
«Его не радовали разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки…».
«Надо же. – Ганс нехотя закрыл книгу, - Прямо, как про меня…»
- Булгаковым интересуемся? – дребежжащий, противный голос вернул его в реальность. Брюгер поднял глаза: перед ним стояло существо мужского пола, небритое, в клетчатом пиджаке и папиросой во рту. – Дай прикурить.
- Не курю.
- Вы посмотрите: мало того, что бедное животное сегодня ночью хотел споить, так он ещё и не курит! А в морду?
«Господи, - заорал немец не своим голосом, - Только не это!»
В ночь на десятое... ⇐ Проза
-
Станислав Рем
Re: Шим-ди-би-ду...
Станислав Рем
Из цикла «Легенды Киевских улиц»
Шим – ди – би – ду.
- Подсесть можно?
Михаил Афанасьевич оторвал взгляд от верхней полосы газеты, посмотрел на новоявленного собеседника. Особь мужского пола не представляла собой ничего особенного: возраст неопределённый, состояние лица – не первой свежести, к тому же в порезах от неаккуратного бритья. Клетчатый пиджак вызывающе топорщился в локтях, а из нагрудного кармана выглядывал треугольник замусоленного носового платка.
Вокруг стояло полно свободных столиков. К тому же само слово «подсесть» с легка коробило изысканный слух любителя заварных пирожных. Однако, любопытство взяло верх.
- Прошу. – Михаил Афанасьевич неуверенно сдвинулся по скамье вправо, освобождая место и при этом подразумевая, чтобы грязная одежда незнакомца не задела его костюм.
Мужчина, тем временем, выхватил из кармана платок и вульгарно высморкался.
Михаил Афанасьевич бросил взглядом по сторонам.
- Брезгуем? – поинтересовалась личность.
- Не совсем.
- А всё – таки?
- Что всё – таки?
- Брезгуем?
Незнакомец извлёк из другого кармана пенсне, одно стекло котрого было треснуто, и нацепил сей предмет себе на нос. После чего окинул пространство вооружённым виглядом:
- Только посмотрите, что творится….
Михаил Афанасьевич, заворожённо, тоже принялся вертеть головой.
Незнакомец быстро протёр пенсне и, орамотизируя перегаром на более близком расстоянии, выдохнул:
- Так, брезгуем? Или как?
- А что вы от меня желаете услышать?
- Брезгуем?
- В целом? Да. – И Михаил Афанасьевич вновь вернулся к статье в газете.
Незнакомец ещё некоторое время, со скучающим видом, пялился сквозь окуляры в витрину кафе, на сновавших туда и сюда прохожих, комментируя их с ног до головы, пока, наконец, не вскочил со стула, проорал “Господи, царя храни!”, упал на стул и уставился на собеседника:
- О чём сообщают с фронтов? – личность слишком нагло, по мнению Михаила Афанасьевича, склонилась в его сторону и закрывая своим телом часть статьи. Лысина незнакомца просто восхитительно гармонировала с печатным текстом.
Михаил Афанасьевич чертыхнулся, но всё-таки сдержал себя.
- Всё просто замечательно. – господин Автор сдвинулся более вправо.
Незнакомец последовал за ним:
- А поточнее. – наглая личность пробежалась взглядом по заголовкам статей, - Так, Брусилов начал контрнаступление. Император посетил войсковой госпиталь. Санитар Степан Говорун вынес с поля боя своего командира, за что был награждён Георгиевским крестом. Штабс-капитан Евстегнеев взял в плен восемь вражеских офицеров…Всё понятно, войну мы просрали! – и мужик в клетчатом принялся насвистывать цыганский романс.
Господин Автор быстро огляделся по сторонам. Нет, конечно все уже давно понимали, что война…. Но говорить об этом вслух! Вроде бы никто не слышал…
- Во-первых, я вас попрошу выбирать слова. А во-вторых, - от возмущения у Михаила Афанасьевича не хватало слов. И всё-таки он их находил, - Вы не имеете права так говорить о доблестных сынах Отчизны. Особенно в таком тоне. Осуждать их! Оскорблять! – последнее слово, точнее его вторую половину, он выкрикнул слишком эмоционально. Встав с места. Приподняв правую руку. Почему-то грассируя, хотя картавости за собой он никогда не наблюдал. Все вокруг замерли. Сельтерская пускала бульбашки. Мороженное таяло. А он, этот незнакомец, на глазах порозовевшей публики, только что изваял из себя памятник вечному и мудрому, тому, что называется совершенством…. Михаил Афанасьевич уже готов был поставить последнюю точку в диалоге, который непонятно каким образом начался, но неожиданно понял, что обладатель столь броского костюма прав: война….
- Разрешите представиться: Нестор Петрович Азазельский. – незнакомец поднялся навстречу Михаилу Афанасьевичу и с чувством схватил его руку. – Очень, премного очень рад познакомиться.
- Послушайте, я не собираюсь с вами знакомиться!
Михаил Афанасьевич попытался выдернуть руку. Но освободиться из клещей настырного господина оказалось не так то и просто. Нестор Петрович с садистким удовольствием тряс кисть Автора, при этом радостно выкрикивая на всю улицу:
- Все сюда! Ко мне! Смотрите и завидуйте. Очень, очень даже… Эй, лысый, - заорал Нестор Петрович проходящему мужчине, - знай, я может быть две, нет – три недели не буду мыть руки, после рукоприложения к этому великому человеку! Не рождала ещё земля наша подобных людей! Да не вырывайтесь вы! Господа, господа, присоединяйтесь, не пропустите. Потом вы расскажете, что в дни молодости были знакомы с величайшим человеком современности. Подходите, пожмите руку нашему гению. Ну куда же вы, господа? Молодой человек, вы правильно делаете, пожмите руку неперевзойдённому светочу, всего за десять рублей. А вы думали бесплатно? Катитесь отсюда, десять рублей ему жалко! Кто, кто пожмёт руку великому творцу современности всего за десять рублей?
Когда Михаил Афанасьевич наконец сумел освободиться, в руках Нестора Петровича образовалась приличная сумма рублей эдак в пятьдесят.
- Можно и кутнуть! – Нестор Петрович в восторге потёр руки, предварительно спрятав новоявленный капиталл во внутренний карман.
- Позвольте, - Михаил Афанасьевич проследил взглядом за исчезновением денег. – Насколько я помню, причастность к сим купюрам имею и я.
- К каким купюрам? – на лице Азазельского появилось выражение глупого недоумения.
- А вот к тем, - указующий перст Михаила Афанасьевича ткнулся в клетчатый пиджак, - что у вас в кармане.
- Да что вы такое говорите. Побойтесь бога. Какие деньги?
- Мои, шарлатан.
- Михаил Афанасьевич, неужели вы приняли меня за проходимца?
- А за кого вас ещё можно принять? Отдайте мою часть… Постойте, а откуда вам известно… - Михаил Афанасьевич подозрительно присмотрелся к господину Азазельскому. – Что-то мне напоминает ваш клетчатый костюмчик. А не вы ли второго дня этого месяца крутились возле меня в бакалейной лавке что на Вышгородской, и в тот день пропало моё партмоне, а в нём двадцать пять рублей?
- Не двадцать пять, а двадцать. – поправил Нестор Петрович.
Теперь Михаил Афанасьевич перехватил инициативу и схватил господина Азазельского за грудки.
- Братцы! – заорал тот благим матом, - Грабють! Убивають! Насилують!
- Что вы несёте? – переполошился Михаил Афанасьевич. – Побойтесь бога, кто вас насилует?
- Вы, кто же ещё! – и Азельский заголосил пуще прежнего, - На помощь, двадцать целковых тому, кто меня спасёт от этого изувера!
Последнее предложение сработало молниеносно. От прогуливающихся отделилась группа молодых людей, по возрасту вполне подходящих для студенческой скамьи, но по внешнему виду никогда на оной не сидящих. Они обступили привлекший внимание дуэт, а затем ненавязчиво оттеснили Михаила Афансьевича в сторонку.
Не при деле оказалась только одна фигура, в высшей степени интеллигентно одетая, которая и подошла к господину Азазельскому:
- Деньги. – требовательно произнесла она и протянула руку.
- Деньги, деньги, - возмущённо бормотал Нестор Петрович, глубоко засунув руку в карман. – А вот просто так помочь ближнему, бесплатно, по одному позыву души… Куда мы катимся? Нет, точно, войну мы просрали.
Азазельский вынул руку, сунул ассигнации вымагателю и со словами благодарности бросился в ближайшую подворотню. Рука, сжимавшая деньги, развернулась, и очам предстали ровно нарезанные листы газеты.
- Кукла! – возмущению представителя класса экспроприаторов не было предела. – Догнать сукиного сына!
Михаил Афанасьевич также молниеносно, как и был схвачен, освободился, и теперь в растерянности озирался по сторонам в далеко не гордом одиночестве.
- И долго вы так собираетесь стоять? – услышал он уже знакомый голос за спиной.
- Вас не догнали? – обернувшись, с ехидцей, поинтересовался Михаил Афанасьевич. – Какая жалость.
- Отменное здоровье, знаете ли, ещё не есть показатель отменной работы головного мозга. – господин Азазельский на всякий случай огляделся. – Впрочем, случаются исключения. Так что, мой вам совет: давайте уйдём отсюда, да поскорее.
Вскоре меланхоличные киевляне могли наблюдать обе фигуры, направляющиеся быстрым маршевым шагом в сторону Владимирской.
- Михаил Афанасьевич, имеется привлекательное предложение: отметить наше знакомство. Благо, имеются и финансы, и повод.
- Ну, не знаю…
- Только не дай бог в кабаке: представляете, у меня от сих злачных мест сплошная головная боль. Человек должон отдыхать культурно, с пользой для духа и тела, и чтоб никакая сволочь ему не изгадила впечатление. Здесь, недалеко, проживают мои очень хорошие знакомые. Проведём некоторое время у них. Кстати, вы ведь, кажется врач? Вы не представляете, насколько я болен. Это просто кошмар. Вот, понюхайте как у меня смердит из о рта. Нет, вы принюхайтесь. Почему, у меня воняет не так, как у других, а? Доктор, скажите, что со мной? Я хоть доживу до лучших времён?
- Если вы не отцепитесь от моего рукава, то вряд ли. Да отпустите мой костюм…
Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду. Шим-ди-би-ду! Шим- ди-би-ду!…- неожиданно запел Нестор Петрович, - Я вам не мешаю? Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду… А сколько пациентов скончалось, когда вы были пьяны? Не обижайтесь, это я так, из любопытства. А покойники оживают? Вы когда-нибудь видели живого покойника? Говорят, мерзкое зрелище. Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду! Теперь направо. – Михаил Афанасьевич прошёл сквозь проходной двор и вышел к двухэтажному порядком уставшему от времени зданию. – Вот мы и пришли. Второй этаж, аппартоменты номер “22”.
- А может не стоит беспокоить хозяев? Всё-таки, я для них личность незнакомая.
- Вот и познакомимся.
Азазельский по ходу движения наверх наставлял Михаила Афанасьевича:
- Доктор, следуйте за мной, но очень осторожно. Пятая ступенька давно прогнила, а отремонтировать никто не берётся. Жлобьё! За перила лучше не держитесь: они вместо архитектурных укращений. Стен упаси боже коснуться: извеняюсь, весь костюмчик уделаете. Ну вот, кажется мы и пришли. И ещё одна просьба: особенно не шумите. Хозяева квартиры люди тихие и тактичные. Воспитание, знаете ли, да и возраст…
С последними словами Нестор Петрович повернулся к двери за номером “22” спиной и со всей силы принялся бить по ней каблуком ботинка. По лестничному пролёту пронёсся оглушительный грохот.
- Что вы делаете? – попытался перекричать шум Михаил Афанасьевич.
- У меня всяких чувств не хватает, а они, сволочи, с первого раза не понимают! – Азазельский переменил ногу. – Открывай быстрее, гости на пороге.
Скрипнул замок, и с последним ударом дверь распахнулась. Нестор Петрович резко развернулся на сто восемьдесят градусов и с улыбкой заорал:
- Не ждали? А я предупреждал!
В квартире Михаила Афанасьевича встретила супружеская пара ветеранов семейного долга, которые за многолетнее время притирки друг к другу стали похожи на разнополых близнецов.
- Парчевський Пётр Степанович. – Пётр Степанович свою фамилию именно так мягко и произнёс: ПарчевсЬкий.
- Аделаида Сегизмундовна.- если чем близнецы и отличались, так голосами. Петру Степановичу служил голосок тоненький, заискивающий и трусоватый. Вокальным данным Аделаиды Сегизмундовны мог позавидовать любой приходской священник.
Михаил Афанасьевич бросил взглядом: жильё явно говорило о состоятельности квартиросъёмщиков. Пол паркетный, мебель явно родительская, но ценная, повсюду блеск и чистота. И вот, на фоне эдакой аккуратности, изволил появиться таракан. Жирное, отвратного вида существо пересекало прихожую, в явной надежде успешно добраться до кухни. Михаил Афанасьевич, недолго думая, припечатал насекомое к полированной поверхности пола.
- Почто, смерд ходячий, домашнее животное обидел? – Аделаида Сигизмундовна угрожающе приблизилась к тараканьему убийце.
- Так, он вредитель. – с недоумением ответил Михаил Афанасьевич.
- И чем же он тебе навредил? – Аделаида Сигизмундовна выставила воинственно бюст.
- Делочка, во-первых, не тебе, а вам. – робко вклинился в беседу Пётр Степанович. – А потом, мы же сами давно хотели его убить.
- Кстати, - с улыбкой вклинился Нестор Петрович, - Пётр Степанович, что там у нас происходит на ниве образования?
Господин Парчевський бросил благодарный взгляд на Азазельского:
- Да как вам сказать, батенька мой, всё в трудах. – Пётр степанович тяжко вздохнул, - Детишки нонче пошли не те. Говорил я, ещё в девятьсот пятом, не доведёт нас демократия до полной свободы. Мы же не римляне. Нас пороть надо. И чем чаще, тем лучше.
- Так порите! – с восхищением воскликнул Азазельский и добавил в сторону Михаила Афанасьевича, - Пётр Степанович у нас главный инспектор в департаменте образования. Голова!
- Так, пытамся, но ведь они не даются. – Пётр Степанович сокрушённо вздохнул, - вот, к примеру, недавно за провинность определил я в карцер одного разгильдяя. Так что вы думаете, он оказался племянником нашего градоначальника. И не мог ведь, сукин сын, об этом раньше сказать. Нет, захотелось ему посмотреть, что дальше будет.
- И что было? – заинтересованно полюбопытствовал Нестор Петрович.
- Ну, - сконфуженно опустил взгляд Пётр Степанович, - Вы же должны понять… Но свою честь я не замарал! Ни в коем разе!
- В таком случае, к столу! – Азазельский первым выбрал себе место, вольготно расположился в нём, и, ни на кого не обращая внимания, налил себе бокал вина и залпом выпил его. – Обворожительно! Ну-с, за знакомство!
Михаил Афанасьевич пригубил из своего сосуда, взял в руку вилку и неожиданно понял, что он совсем не хочет есть.
- Михаил Афанасьевич, - Аделаида Сигизмундовна нацепила на вилку кусочек рыбки, но в рот её оправлять не торопилась, - А при каких обстоятельствах вы познакомились с Нестором Петровичем?
- Ну… - промычал невнятно Михаил Афанасьевич.
- Он стоял на паперти. – неожиданно произнёс Нестор Петрович.
Михаил Афанасьевич, который всё-таки решился попробовать ростбиф, поперхнулся.
- Представьте себе, - как ни в чём не бывало продолжал врать Нестор Петрович, - прохожу я мимо, а он, такой одинокий, такой непосредственный, стоит с протянутой рукой и стонет: “Подайте хоть что-нибудь будущей знаменитости!”. И, что самое интересное, подают. Шестьдесят два рублика. – Нестор Петрович обернулся к господину ПарчевсЬкому, - Честным трудом! Это вам не школьную казну обворовывать.
Пётр Степанович деликатно промолчал, запив обиду вином.
- И вы так постоянно пролетарствуюте? – поинтересовалась Аделаида Сигизмундовна.
Михаил Афанасьевич хотел с возмущением отвергнуть всё выше сказанное, но вместо этого его непослушный язык произнёс:
- Да так, от случая к случаю.
- И заметьте, такие деньги – и за полчаса. – Нестор Петрович с азартом потёр руки, - И даже не успели их прокутить.
- Так вы недавно знакомы? – без всякого интереса спросил Пётр Степанович, - А я предположил…
- Пупсик, - Аделаида Сигизмундовна бросила скептический взгляд на мужа, - предпологать будешь на службе. А вы молодой человек запомните: нельзя общаться с незнакомцами на улице.
Пётр Степанович вдруг подскочил, вынул из кармана жилета луковицу часов, раскрыл их, посмотрел на циферблат и ринулся к окну. Супруга вместе с господином Азазельским повторили его маневр.
- Она уже вышла. Сейчас, через две минуты она споткнётся и разольёт масло. – Пётр Степанович с благоговеянием смотрел на женщину, явно прислугу из соседнего дома, переходящую через улицу. – Спорим на десять рублей, что разольёт.
- Отвечаю, - Нестор Петрович с азартом прижался к полной фигуре хозяина дома.- Двадцать рублей, что не разольёт.
- Тридцать, но разольёт.
- Пятьдесят!
- Шестьдесят!
- Шестьдесят два!
Женщина споткнулась, металлический бидончик выпал из её руки, и золотистое подсолнечное масло протекло на мостовую.
Нестор Петрович с виноватым видом посмотрел на Михаила Афанасьевича, достал “честно заработанные на паперти” деньги и неохотно вручил их господину ПарчевсЬкому.
- А я говорил, - Пётр Степанович принялся пересчитывать купюры, - со мной спорить нельзя.
Но радость по поводу увеличения капиталла продлилась недолго. Лёгкая широкая ручка Аделаиды Сигизмундовны быстренько избавила супруга от греховной бумаги.
В столовую вольяжной походкой прошёл здоровенный кот непонятной окраски, обошёл вокруг ног всех сидящих, залез под стол и требовательно заорал.
- Не обращайте внимания. – в голосе Аделаиды Сегизмундовны прозвучали неестественные тёплые нотки. – Он у нас такой умница, ну разве что не говорит.
- Да, интересно, вот если бы к примеру, коты разговаривали, - Азазельский набил рот закусками и теперьфразу произносил с трудом, постепенно, слово за словом. – что бы мы услышали от них о нас? А?
Последний звук был явно обращён к Михаилу Афанасьевичу, и тот в растерянности пожал плечами:
- Не думаю, чтобы что-то приличное, но впрочем…
- Именно, никакого приличия. – Нестор Петрович, наконец, проглотил пищу. – Да что там коты. Вот совсем недавно еду я в трамвае. Погода, должен вам сказать, замечательная. Настроение – лучше не придумать. Так нет, нашлась гнида, и всё испортила.
- Нестор Петрович, в присутствии дамы… - Пётр Степанович покраснел.
- Закрывай уши, когда говорят мужчины. – обрезала супруга Парчевського. – Но я не поняла, к чему вы клоните?
- А всё к тому же. – Азазельский подлил себе вина, - Наступила она, эта гнида, на мою туфлю, и стала с презрением смотреть на меня, что, мол, дальше будет.
- Но вы же джентельмен! – с восхищением произнесла Аделаида Сегизмундовна.
- Естестсвенно. Я дождался остановки, и дал ему в морду. Оказалась его остановка, он чуть её не прозевал. Он мне благодарен должен был быть, а в ответ я такое услышал… Или вот. Сегодня я увеличил сосотояние нашего общего знакомого, - Нестор Петрович кивнул на Михаила Афанасьевича. – Не много, ни мало на пятьдесят рубликов. А, вместо благодарности, чуть не попал в клинику.
Супруги Парчевськие уставились на виновника бедствий Нестора Петровича.
- Видите, - Азазельский театрально вскинул руку, - общественность меня поддерживает. И бросьте вы пить, - резкий выкрик Нестора Петровича выбил бокал из рук Михаила Афанасьевича. Стекло с оглушающим звоном разлетелось по полу. – Вам предстоят великие дела, а мадеру хлестать всякая свинья в состоянии.
- И к животным любви побольше. – Аделаида Сигизмундовна надвинулась на Михаила Афанасьевича остатками мощного бюста. – Аки трактуется в Святом писании: защити тварь свою, как самоё себя.
- Это в каком писании, Делочка, ты сие вычитала? – Пётр Степанович робко посмотрел на супругу.
- И эта бездарность мало того, что попала мне в руки, но ещё и занимается просветительской деятельностью! Стыдоба!
Аделаида Сигизмундовна схватила с секретера стопку исписанных листов:
- Просветитель – рифмоплёт!
- Попрошу без оскорблений! Я не просто занимаюсь просветительской деятельностью, - заверещал Пётр Степанович, - а и несу людям вечный свет!
- На тот свет! – Аделаиде Сигизмундовне понравилась рифма.
- Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне!
Аделаида Сигизмундовна ретировалась к камину и с размаху швырнула в его топку творы Петра Степановича.
- За что? – заорал не своим голосом автор.
- Ты на кого повысил голос! Что ж, поговорим с тобой в другом тоне!
- Рукописи, сударыня, к вашему сведению, не горят! Делочка, только без рукоприкладства! У нас же гости, Делочка!
- Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду. Шим-ди-би-ду! Шим- ди-би-ду! – Нестор Петрович схватил в одну руку бокал, во вторую вилку и этим своеобразным инструментом принялся музицировать, притоптывая в такт ногой. – Наполеон пошёл на Москву. Но Москва нагнала тоску. Дальше он не ступил и ногой. Потому что он торопился домой. Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду. Шим-ди-би-ду! Шим- ди-би-ду!
Михаил Афанасьевич привстал, и тут из под ноги что-то заверещало. “Наступил коту на хвост.” – понял гость.
Аделалида Сигизмундовна отпустила ворот костюма мужа, после чего тот рухнул на пол, и направила свои далеко не дюймовочные стопы в сторону Михаила Афанасьевича.
- Аделаида Сигизмундовна, направьте свою энергию в мирное русло. – завопил Азазельский, но уже было поздно.
Второй этаж сравнительно невысок, но всё равно удар оказался чувствительным. Михаил Афанасьевич вскочил и тут же почувствовал боль в лодыжке.
- Миша, спаси, - доносились вопли Нестора Петровича из разбитого окна, - Нет, только не это! Боже, сохрани мою душу грешную! А-а-а-а-а! Но врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”! Я тебя, сволочь ты эдакая, по политической части в Сибирь отправлю! Полиция, на помощь! Насилуют!
Михаил Афанасьевич, хромая, выбрался из подворотни и посмотрел вокруг: ни одного стража закона. Тогда он за шиворот остановил пробегавшего мимо сарванца и, всучив ему гривеник, приказал, чтобы тот как можно скорее привёл городового.
Ждать пришлось минут двадцать.
А через двадцать пять минут городовой стучал кулаком в дверь за номером “22”, с требованием, чтобы её немедленно открыли.
Замок вновь щёлкнул, дверь распахнулась, и на её пороге Михаил Афанасьевич увидел совершенно незнакомую ему женщину, блондинку, лет тридцати, тридцати пяти, в сторогом платье, подчёркивающем стройную девичью фигуру.
- Вам что угодно, господа? – поинтересовалась она, мельком взглянув на Михаила Афанасьевича, и дальше всё своё внимание уделив представителю закона.
- Да вот, - стушевавшись, произнёс городовой: видимо вид спокойной, уравновешанной девицы привёл его в замешательство. – пострадавший у нас имеется. Говорят они, что выбросили их из вашей комнаты.
- Что за бред. – женщина посмотрела на пострадавшего, - Это вас выбросили?
Михаил Афанасьевич смущённо – утвердительно кивнул головой.
- Странно. И когда?
- Только что. Полчаса назад.
- Простите, но полчаса назад вас в моей квартире не было.
- Нет, это вы простите, от того, что вас не было. А я был, и меня выбросили именно вон из той столовой.
- Полчаса назад я сидела в своём кресле, именно в той столовой, но вас там я не видела!
- Но тем не менее я там был, но вот вас не видел.
- Простите, - вмешался городовой, - сударыня, вы не позволите осмотреть помещение?
- На предмет чего? – брови женщины с удивлением изогнулись.
- На предмет, предположим, поломанной мебели. Ведь вы утверждаете один факт, а сей господин – обратное. Так что…
- Ну что ж, входите. Только попрошу, аккуратно.
- Будет исполнено. – городовой снял фуражку, промокнул вспотевший лоб платком и вместе с Михаилом афанасьевичем прошёл в столовую.
С первого взгляда виновник осмотра понял, что они находятся совсем в чужой квартире: и мебель не та, и обои совсем другие, и окно целое.
- Вот видите, - женщина овела рукой, - всё в полном порядке.
- И где была драка? – городовой повернулся к потерпевшему.
Ноги не выдержали мощности эмоциональной нагрузки, и Михаил Афанасьевич рухнул без чувств на пол.
- Что это с ним? – поинтересовался страж порядка.
- Случается. Нервное истощение, скорее всего. – посочувствовала женщина.
- Ну, в наше время и не такое случается. Так давайте я пошлю за санитарами, а вы уж простите наш визит.
- Лучше, вы будьте свободны, а я за ним присмотрю.
- Гм, - городовой усмехнулся в усы: дело оборачивалось в довольно приятную сторону. – Хорошо. Только, чтоб без эксцессов.
Михаил Афанасьевич пришёл в себя от приятного прикосновения нежной женской ладони, погладившей его лоб, а после поднесшей что-то холодное, но тоже приятное. Он бы так лежал вечность, ощущая свою голову на упругих коленях молодой незнакомки. Но, пора и честь знать. Михаил Афанасьевич приоткрыл глаза, но ничего не увидел: какой-то тёмный металлический предмет, судя по всему сковорода, лежащий на лбу, скрывал его спасительницу. Вялым жестом руки он отвёл препятствие от лица и зашёлся в немом крике: на него смотрела растрёпанная и уставшая от длительной борьбы физиономия Аделаиды Сегизмундовны.
Из цикла «Легенды Киевских улиц»
Шим – ди – би – ду.
- Подсесть можно?
Михаил Афанасьевич оторвал взгляд от верхней полосы газеты, посмотрел на новоявленного собеседника. Особь мужского пола не представляла собой ничего особенного: возраст неопределённый, состояние лица – не первой свежести, к тому же в порезах от неаккуратного бритья. Клетчатый пиджак вызывающе топорщился в локтях, а из нагрудного кармана выглядывал треугольник замусоленного носового платка.
Вокруг стояло полно свободных столиков. К тому же само слово «подсесть» с легка коробило изысканный слух любителя заварных пирожных. Однако, любопытство взяло верх.
- Прошу. – Михаил Афанасьевич неуверенно сдвинулся по скамье вправо, освобождая место и при этом подразумевая, чтобы грязная одежда незнакомца не задела его костюм.
Мужчина, тем временем, выхватил из кармана платок и вульгарно высморкался.
Михаил Афанасьевич бросил взглядом по сторонам.
- Брезгуем? – поинтересовалась личность.
- Не совсем.
- А всё – таки?
- Что всё – таки?
- Брезгуем?
Незнакомец извлёк из другого кармана пенсне, одно стекло котрого было треснуто, и нацепил сей предмет себе на нос. После чего окинул пространство вооружённым виглядом:
- Только посмотрите, что творится….
Михаил Афанасьевич, заворожённо, тоже принялся вертеть головой.
Незнакомец быстро протёр пенсне и, орамотизируя перегаром на более близком расстоянии, выдохнул:
- Так, брезгуем? Или как?
- А что вы от меня желаете услышать?
- Брезгуем?
- В целом? Да. – И Михаил Афанасьевич вновь вернулся к статье в газете.
Незнакомец ещё некоторое время, со скучающим видом, пялился сквозь окуляры в витрину кафе, на сновавших туда и сюда прохожих, комментируя их с ног до головы, пока, наконец, не вскочил со стула, проорал “Господи, царя храни!”, упал на стул и уставился на собеседника:
- О чём сообщают с фронтов? – личность слишком нагло, по мнению Михаила Афанасьевича, склонилась в его сторону и закрывая своим телом часть статьи. Лысина незнакомца просто восхитительно гармонировала с печатным текстом.
Михаил Афанасьевич чертыхнулся, но всё-таки сдержал себя.
- Всё просто замечательно. – господин Автор сдвинулся более вправо.
Незнакомец последовал за ним:
- А поточнее. – наглая личность пробежалась взглядом по заголовкам статей, - Так, Брусилов начал контрнаступление. Император посетил войсковой госпиталь. Санитар Степан Говорун вынес с поля боя своего командира, за что был награждён Георгиевским крестом. Штабс-капитан Евстегнеев взял в плен восемь вражеских офицеров…Всё понятно, войну мы просрали! – и мужик в клетчатом принялся насвистывать цыганский романс.
Господин Автор быстро огляделся по сторонам. Нет, конечно все уже давно понимали, что война…. Но говорить об этом вслух! Вроде бы никто не слышал…
- Во-первых, я вас попрошу выбирать слова. А во-вторых, - от возмущения у Михаила Афанасьевича не хватало слов. И всё-таки он их находил, - Вы не имеете права так говорить о доблестных сынах Отчизны. Особенно в таком тоне. Осуждать их! Оскорблять! – последнее слово, точнее его вторую половину, он выкрикнул слишком эмоционально. Встав с места. Приподняв правую руку. Почему-то грассируя, хотя картавости за собой он никогда не наблюдал. Все вокруг замерли. Сельтерская пускала бульбашки. Мороженное таяло. А он, этот незнакомец, на глазах порозовевшей публики, только что изваял из себя памятник вечному и мудрому, тому, что называется совершенством…. Михаил Афанасьевич уже готов был поставить последнюю точку в диалоге, который непонятно каким образом начался, но неожиданно понял, что обладатель столь броского костюма прав: война….
- Разрешите представиться: Нестор Петрович Азазельский. – незнакомец поднялся навстречу Михаилу Афанасьевичу и с чувством схватил его руку. – Очень, премного очень рад познакомиться.
- Послушайте, я не собираюсь с вами знакомиться!
Михаил Афанасьевич попытался выдернуть руку. Но освободиться из клещей настырного господина оказалось не так то и просто. Нестор Петрович с садистким удовольствием тряс кисть Автора, при этом радостно выкрикивая на всю улицу:
- Все сюда! Ко мне! Смотрите и завидуйте. Очень, очень даже… Эй, лысый, - заорал Нестор Петрович проходящему мужчине, - знай, я может быть две, нет – три недели не буду мыть руки, после рукоприложения к этому великому человеку! Не рождала ещё земля наша подобных людей! Да не вырывайтесь вы! Господа, господа, присоединяйтесь, не пропустите. Потом вы расскажете, что в дни молодости были знакомы с величайшим человеком современности. Подходите, пожмите руку нашему гению. Ну куда же вы, господа? Молодой человек, вы правильно делаете, пожмите руку неперевзойдённому светочу, всего за десять рублей. А вы думали бесплатно? Катитесь отсюда, десять рублей ему жалко! Кто, кто пожмёт руку великому творцу современности всего за десять рублей?
Когда Михаил Афанасьевич наконец сумел освободиться, в руках Нестора Петровича образовалась приличная сумма рублей эдак в пятьдесят.
- Можно и кутнуть! – Нестор Петрович в восторге потёр руки, предварительно спрятав новоявленный капиталл во внутренний карман.
- Позвольте, - Михаил Афанасьевич проследил взглядом за исчезновением денег. – Насколько я помню, причастность к сим купюрам имею и я.
- К каким купюрам? – на лице Азазельского появилось выражение глупого недоумения.
- А вот к тем, - указующий перст Михаила Афанасьевича ткнулся в клетчатый пиджак, - что у вас в кармане.
- Да что вы такое говорите. Побойтесь бога. Какие деньги?
- Мои, шарлатан.
- Михаил Афанасьевич, неужели вы приняли меня за проходимца?
- А за кого вас ещё можно принять? Отдайте мою часть… Постойте, а откуда вам известно… - Михаил Афанасьевич подозрительно присмотрелся к господину Азазельскому. – Что-то мне напоминает ваш клетчатый костюмчик. А не вы ли второго дня этого месяца крутились возле меня в бакалейной лавке что на Вышгородской, и в тот день пропало моё партмоне, а в нём двадцать пять рублей?
- Не двадцать пять, а двадцать. – поправил Нестор Петрович.
Теперь Михаил Афанасьевич перехватил инициативу и схватил господина Азазельского за грудки.
- Братцы! – заорал тот благим матом, - Грабють! Убивають! Насилують!
- Что вы несёте? – переполошился Михаил Афанасьевич. – Побойтесь бога, кто вас насилует?
- Вы, кто же ещё! – и Азельский заголосил пуще прежнего, - На помощь, двадцать целковых тому, кто меня спасёт от этого изувера!
Последнее предложение сработало молниеносно. От прогуливающихся отделилась группа молодых людей, по возрасту вполне подходящих для студенческой скамьи, но по внешнему виду никогда на оной не сидящих. Они обступили привлекший внимание дуэт, а затем ненавязчиво оттеснили Михаила Афансьевича в сторонку.
Не при деле оказалась только одна фигура, в высшей степени интеллигентно одетая, которая и подошла к господину Азазельскому:
- Деньги. – требовательно произнесла она и протянула руку.
- Деньги, деньги, - возмущённо бормотал Нестор Петрович, глубоко засунув руку в карман. – А вот просто так помочь ближнему, бесплатно, по одному позыву души… Куда мы катимся? Нет, точно, войну мы просрали.
Азазельский вынул руку, сунул ассигнации вымагателю и со словами благодарности бросился в ближайшую подворотню. Рука, сжимавшая деньги, развернулась, и очам предстали ровно нарезанные листы газеты.
- Кукла! – возмущению представителя класса экспроприаторов не было предела. – Догнать сукиного сына!
Михаил Афанасьевич также молниеносно, как и был схвачен, освободился, и теперь в растерянности озирался по сторонам в далеко не гордом одиночестве.
- И долго вы так собираетесь стоять? – услышал он уже знакомый голос за спиной.
- Вас не догнали? – обернувшись, с ехидцей, поинтересовался Михаил Афанасьевич. – Какая жалость.
- Отменное здоровье, знаете ли, ещё не есть показатель отменной работы головного мозга. – господин Азазельский на всякий случай огляделся. – Впрочем, случаются исключения. Так что, мой вам совет: давайте уйдём отсюда, да поскорее.
Вскоре меланхоличные киевляне могли наблюдать обе фигуры, направляющиеся быстрым маршевым шагом в сторону Владимирской.
- Михаил Афанасьевич, имеется привлекательное предложение: отметить наше знакомство. Благо, имеются и финансы, и повод.
- Ну, не знаю…
- Только не дай бог в кабаке: представляете, у меня от сих злачных мест сплошная головная боль. Человек должон отдыхать культурно, с пользой для духа и тела, и чтоб никакая сволочь ему не изгадила впечатление. Здесь, недалеко, проживают мои очень хорошие знакомые. Проведём некоторое время у них. Кстати, вы ведь, кажется врач? Вы не представляете, насколько я болен. Это просто кошмар. Вот, понюхайте как у меня смердит из о рта. Нет, вы принюхайтесь. Почему, у меня воняет не так, как у других, а? Доктор, скажите, что со мной? Я хоть доживу до лучших времён?
- Если вы не отцепитесь от моего рукава, то вряд ли. Да отпустите мой костюм…
Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду. Шим-ди-би-ду! Шим- ди-би-ду!…- неожиданно запел Нестор Петрович, - Я вам не мешаю? Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду… А сколько пациентов скончалось, когда вы были пьяны? Не обижайтесь, это я так, из любопытства. А покойники оживают? Вы когда-нибудь видели живого покойника? Говорят, мерзкое зрелище. Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду! Теперь направо. – Михаил Афанасьевич прошёл сквозь проходной двор и вышел к двухэтажному порядком уставшему от времени зданию. – Вот мы и пришли. Второй этаж, аппартоменты номер “22”.
- А может не стоит беспокоить хозяев? Всё-таки, я для них личность незнакомая.
- Вот и познакомимся.
Азазельский по ходу движения наверх наставлял Михаила Афанасьевича:
- Доктор, следуйте за мной, но очень осторожно. Пятая ступенька давно прогнила, а отремонтировать никто не берётся. Жлобьё! За перила лучше не держитесь: они вместо архитектурных укращений. Стен упаси боже коснуться: извеняюсь, весь костюмчик уделаете. Ну вот, кажется мы и пришли. И ещё одна просьба: особенно не шумите. Хозяева квартиры люди тихие и тактичные. Воспитание, знаете ли, да и возраст…
С последними словами Нестор Петрович повернулся к двери за номером “22” спиной и со всей силы принялся бить по ней каблуком ботинка. По лестничному пролёту пронёсся оглушительный грохот.
- Что вы делаете? – попытался перекричать шум Михаил Афанасьевич.
- У меня всяких чувств не хватает, а они, сволочи, с первого раза не понимают! – Азазельский переменил ногу. – Открывай быстрее, гости на пороге.
Скрипнул замок, и с последним ударом дверь распахнулась. Нестор Петрович резко развернулся на сто восемьдесят градусов и с улыбкой заорал:
- Не ждали? А я предупреждал!
В квартире Михаила Афанасьевича встретила супружеская пара ветеранов семейного долга, которые за многолетнее время притирки друг к другу стали похожи на разнополых близнецов.
- Парчевський Пётр Степанович. – Пётр Степанович свою фамилию именно так мягко и произнёс: ПарчевсЬкий.
- Аделаида Сегизмундовна.- если чем близнецы и отличались, так голосами. Петру Степановичу служил голосок тоненький, заискивающий и трусоватый. Вокальным данным Аделаиды Сегизмундовны мог позавидовать любой приходской священник.
Михаил Афанасьевич бросил взглядом: жильё явно говорило о состоятельности квартиросъёмщиков. Пол паркетный, мебель явно родительская, но ценная, повсюду блеск и чистота. И вот, на фоне эдакой аккуратности, изволил появиться таракан. Жирное, отвратного вида существо пересекало прихожую, в явной надежде успешно добраться до кухни. Михаил Афанасьевич, недолго думая, припечатал насекомое к полированной поверхности пола.
- Почто, смерд ходячий, домашнее животное обидел? – Аделаида Сигизмундовна угрожающе приблизилась к тараканьему убийце.
- Так, он вредитель. – с недоумением ответил Михаил Афанасьевич.
- И чем же он тебе навредил? – Аделаида Сигизмундовна выставила воинственно бюст.
- Делочка, во-первых, не тебе, а вам. – робко вклинился в беседу Пётр Степанович. – А потом, мы же сами давно хотели его убить.
- Кстати, - с улыбкой вклинился Нестор Петрович, - Пётр Степанович, что там у нас происходит на ниве образования?
Господин Парчевський бросил благодарный взгляд на Азазельского:
- Да как вам сказать, батенька мой, всё в трудах. – Пётр степанович тяжко вздохнул, - Детишки нонче пошли не те. Говорил я, ещё в девятьсот пятом, не доведёт нас демократия до полной свободы. Мы же не римляне. Нас пороть надо. И чем чаще, тем лучше.
- Так порите! – с восхищением воскликнул Азазельский и добавил в сторону Михаила Афанасьевича, - Пётр Степанович у нас главный инспектор в департаменте образования. Голова!
- Так, пытамся, но ведь они не даются. – Пётр Степанович сокрушённо вздохнул, - вот, к примеру, недавно за провинность определил я в карцер одного разгильдяя. Так что вы думаете, он оказался племянником нашего градоначальника. И не мог ведь, сукин сын, об этом раньше сказать. Нет, захотелось ему посмотреть, что дальше будет.
- И что было? – заинтересованно полюбопытствовал Нестор Петрович.
- Ну, - сконфуженно опустил взгляд Пётр Степанович, - Вы же должны понять… Но свою честь я не замарал! Ни в коем разе!
- В таком случае, к столу! – Азазельский первым выбрал себе место, вольготно расположился в нём, и, ни на кого не обращая внимания, налил себе бокал вина и залпом выпил его. – Обворожительно! Ну-с, за знакомство!
Михаил Афанасьевич пригубил из своего сосуда, взял в руку вилку и неожиданно понял, что он совсем не хочет есть.
- Михаил Афанасьевич, - Аделаида Сигизмундовна нацепила на вилку кусочек рыбки, но в рот её оправлять не торопилась, - А при каких обстоятельствах вы познакомились с Нестором Петровичем?
- Ну… - промычал невнятно Михаил Афанасьевич.
- Он стоял на паперти. – неожиданно произнёс Нестор Петрович.
Михаил Афанасьевич, который всё-таки решился попробовать ростбиф, поперхнулся.
- Представьте себе, - как ни в чём не бывало продолжал врать Нестор Петрович, - прохожу я мимо, а он, такой одинокий, такой непосредственный, стоит с протянутой рукой и стонет: “Подайте хоть что-нибудь будущей знаменитости!”. И, что самое интересное, подают. Шестьдесят два рублика. – Нестор Петрович обернулся к господину ПарчевсЬкому, - Честным трудом! Это вам не школьную казну обворовывать.
Пётр Степанович деликатно промолчал, запив обиду вином.
- И вы так постоянно пролетарствуюте? – поинтересовалась Аделаида Сигизмундовна.
Михаил Афанасьевич хотел с возмущением отвергнуть всё выше сказанное, но вместо этого его непослушный язык произнёс:
- Да так, от случая к случаю.
- И заметьте, такие деньги – и за полчаса. – Нестор Петрович с азартом потёр руки, - И даже не успели их прокутить.
- Так вы недавно знакомы? – без всякого интереса спросил Пётр Степанович, - А я предположил…
- Пупсик, - Аделаида Сигизмундовна бросила скептический взгляд на мужа, - предпологать будешь на службе. А вы молодой человек запомните: нельзя общаться с незнакомцами на улице.
Пётр Степанович вдруг подскочил, вынул из кармана жилета луковицу часов, раскрыл их, посмотрел на циферблат и ринулся к окну. Супруга вместе с господином Азазельским повторили его маневр.
- Она уже вышла. Сейчас, через две минуты она споткнётся и разольёт масло. – Пётр Степанович с благоговеянием смотрел на женщину, явно прислугу из соседнего дома, переходящую через улицу. – Спорим на десять рублей, что разольёт.
- Отвечаю, - Нестор Петрович с азартом прижался к полной фигуре хозяина дома.- Двадцать рублей, что не разольёт.
- Тридцать, но разольёт.
- Пятьдесят!
- Шестьдесят!
- Шестьдесят два!
Женщина споткнулась, металлический бидончик выпал из её руки, и золотистое подсолнечное масло протекло на мостовую.
Нестор Петрович с виноватым видом посмотрел на Михаила Афанасьевича, достал “честно заработанные на паперти” деньги и неохотно вручил их господину ПарчевсЬкому.
- А я говорил, - Пётр Степанович принялся пересчитывать купюры, - со мной спорить нельзя.
Но радость по поводу увеличения капиталла продлилась недолго. Лёгкая широкая ручка Аделаиды Сигизмундовны быстренько избавила супруга от греховной бумаги.
В столовую вольяжной походкой прошёл здоровенный кот непонятной окраски, обошёл вокруг ног всех сидящих, залез под стол и требовательно заорал.
- Не обращайте внимания. – в голосе Аделаиды Сегизмундовны прозвучали неестественные тёплые нотки. – Он у нас такой умница, ну разве что не говорит.
- Да, интересно, вот если бы к примеру, коты разговаривали, - Азазельский набил рот закусками и теперьфразу произносил с трудом, постепенно, слово за словом. – что бы мы услышали от них о нас? А?
Последний звук был явно обращён к Михаилу Афанасьевичу, и тот в растерянности пожал плечами:
- Не думаю, чтобы что-то приличное, но впрочем…
- Именно, никакого приличия. – Нестор Петрович, наконец, проглотил пищу. – Да что там коты. Вот совсем недавно еду я в трамвае. Погода, должен вам сказать, замечательная. Настроение – лучше не придумать. Так нет, нашлась гнида, и всё испортила.
- Нестор Петрович, в присутствии дамы… - Пётр Степанович покраснел.
- Закрывай уши, когда говорят мужчины. – обрезала супруга Парчевського. – Но я не поняла, к чему вы клоните?
- А всё к тому же. – Азазельский подлил себе вина, - Наступила она, эта гнида, на мою туфлю, и стала с презрением смотреть на меня, что, мол, дальше будет.
- Но вы же джентельмен! – с восхищением произнесла Аделаида Сегизмундовна.
- Естестсвенно. Я дождался остановки, и дал ему в морду. Оказалась его остановка, он чуть её не прозевал. Он мне благодарен должен был быть, а в ответ я такое услышал… Или вот. Сегодня я увеличил сосотояние нашего общего знакомого, - Нестор Петрович кивнул на Михаила Афанасьевича. – Не много, ни мало на пятьдесят рубликов. А, вместо благодарности, чуть не попал в клинику.
Супруги Парчевськие уставились на виновника бедствий Нестора Петровича.
- Видите, - Азазельский театрально вскинул руку, - общественность меня поддерживает. И бросьте вы пить, - резкий выкрик Нестора Петровича выбил бокал из рук Михаила Афанасьевича. Стекло с оглушающим звоном разлетелось по полу. – Вам предстоят великие дела, а мадеру хлестать всякая свинья в состоянии.
- И к животным любви побольше. – Аделаида Сигизмундовна надвинулась на Михаила Афанасьевича остатками мощного бюста. – Аки трактуется в Святом писании: защити тварь свою, как самоё себя.
- Это в каком писании, Делочка, ты сие вычитала? – Пётр Степанович робко посмотрел на супругу.
- И эта бездарность мало того, что попала мне в руки, но ещё и занимается просветительской деятельностью! Стыдоба!
Аделаида Сигизмундовна схватила с секретера стопку исписанных листов:
- Просветитель – рифмоплёт!
- Попрошу без оскорблений! Я не просто занимаюсь просветительской деятельностью, - заверещал Пётр Степанович, - а и несу людям вечный свет!
- На тот свет! – Аделаиде Сигизмундовне понравилась рифма.
- Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне!
Аделаида Сигизмундовна ретировалась к камину и с размаху швырнула в его топку творы Петра Степановича.
- За что? – заорал не своим голосом автор.
- Ты на кого повысил голос! Что ж, поговорим с тобой в другом тоне!
- Рукописи, сударыня, к вашему сведению, не горят! Делочка, только без рукоприкладства! У нас же гости, Делочка!
- Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду. Шим-ди-би-ду! Шим- ди-би-ду! – Нестор Петрович схватил в одну руку бокал, во вторую вилку и этим своеобразным инструментом принялся музицировать, притоптывая в такт ногой. – Наполеон пошёл на Москву. Но Москва нагнала тоску. Дальше он не ступил и ногой. Потому что он торопился домой. Шим-ди-би-ду, ди-би-ду, ди-би-ду. Шим-ди-би-ду! Шим- ди-би-ду!
Михаил Афанасьевич привстал, и тут из под ноги что-то заверещало. “Наступил коту на хвост.” – понял гость.
Аделалида Сигизмундовна отпустила ворот костюма мужа, после чего тот рухнул на пол, и направила свои далеко не дюймовочные стопы в сторону Михаила Афанасьевича.
- Аделаида Сигизмундовна, направьте свою энергию в мирное русло. – завопил Азазельский, но уже было поздно.
Второй этаж сравнительно невысок, но всё равно удар оказался чувствительным. Михаил Афанасьевич вскочил и тут же почувствовал боль в лодыжке.
- Миша, спаси, - доносились вопли Нестора Петровича из разбитого окна, - Нет, только не это! Боже, сохрани мою душу грешную! А-а-а-а-а! Но врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”! Я тебя, сволочь ты эдакая, по политической части в Сибирь отправлю! Полиция, на помощь! Насилуют!
Михаил Афанасьевич, хромая, выбрался из подворотни и посмотрел вокруг: ни одного стража закона. Тогда он за шиворот остановил пробегавшего мимо сарванца и, всучив ему гривеник, приказал, чтобы тот как можно скорее привёл городового.
Ждать пришлось минут двадцать.
А через двадцать пять минут городовой стучал кулаком в дверь за номером “22”, с требованием, чтобы её немедленно открыли.
Замок вновь щёлкнул, дверь распахнулась, и на её пороге Михаил Афанасьевич увидел совершенно незнакомую ему женщину, блондинку, лет тридцати, тридцати пяти, в сторогом платье, подчёркивающем стройную девичью фигуру.
- Вам что угодно, господа? – поинтересовалась она, мельком взглянув на Михаила Афанасьевича, и дальше всё своё внимание уделив представителю закона.
- Да вот, - стушевавшись, произнёс городовой: видимо вид спокойной, уравновешанной девицы привёл его в замешательство. – пострадавший у нас имеется. Говорят они, что выбросили их из вашей комнаты.
- Что за бред. – женщина посмотрела на пострадавшего, - Это вас выбросили?
Михаил Афанасьевич смущённо – утвердительно кивнул головой.
- Странно. И когда?
- Только что. Полчаса назад.
- Простите, но полчаса назад вас в моей квартире не было.
- Нет, это вы простите, от того, что вас не было. А я был, и меня выбросили именно вон из той столовой.
- Полчаса назад я сидела в своём кресле, именно в той столовой, но вас там я не видела!
- Но тем не менее я там был, но вот вас не видел.
- Простите, - вмешался городовой, - сударыня, вы не позволите осмотреть помещение?
- На предмет чего? – брови женщины с удивлением изогнулись.
- На предмет, предположим, поломанной мебели. Ведь вы утверждаете один факт, а сей господин – обратное. Так что…
- Ну что ж, входите. Только попрошу, аккуратно.
- Будет исполнено. – городовой снял фуражку, промокнул вспотевший лоб платком и вместе с Михаилом афанасьевичем прошёл в столовую.
С первого взгляда виновник осмотра понял, что они находятся совсем в чужой квартире: и мебель не та, и обои совсем другие, и окно целое.
- Вот видите, - женщина овела рукой, - всё в полном порядке.
- И где была драка? – городовой повернулся к потерпевшему.
Ноги не выдержали мощности эмоциональной нагрузки, и Михаил Афанасьевич рухнул без чувств на пол.
- Что это с ним? – поинтересовался страж порядка.
- Случается. Нервное истощение, скорее всего. – посочувствовала женщина.
- Ну, в наше время и не такое случается. Так давайте я пошлю за санитарами, а вы уж простите наш визит.
- Лучше, вы будьте свободны, а я за ним присмотрю.
- Гм, - городовой усмехнулся в усы: дело оборачивалось в довольно приятную сторону. – Хорошо. Только, чтоб без эксцессов.
Михаил Афанасьевич пришёл в себя от приятного прикосновения нежной женской ладони, погладившей его лоб, а после поднесшей что-то холодное, но тоже приятное. Он бы так лежал вечность, ощущая свою голову на упругих коленях молодой незнакомки. Но, пора и честь знать. Михаил Афанасьевич приоткрыл глаза, но ничего не увидел: какой-то тёмный металлический предмет, судя по всему сковорода, лежащий на лбу, скрывал его спасительницу. Вялым жестом руки он отвёл препятствие от лица и зашёлся в немом крике: на него смотрела растрёпанная и уставшая от длительной борьбы физиономия Аделаиды Сегизмундовны.
-
Станислав Рем
Re: Грешник
Станислав Рем
(цикл «Легенды Киевских улиц»)
Грешник
Палач пришёл в деревню на рассвете. В редких, разбросанных по всему селению, домах жизнь только-только начала пробуждаться: то в одном краю села, то в другом слышался стук дверей и оконных ставень, за ними последовал трёп дворовых собак, усталое мычание коров и блеяние коз. Ночью прошёл дождь, и единственная деревенская улица превратилась в непроходимое месиво из глины, жижи и грязи.
Палач устало скинул с плеча завёрнутый в мокрую мешковину топор с длинным топорищем и оглянулся по сторонам. Местное население отличалось от соседей некоторой состоятельностью: и дома, по сравнению с другими окрестными сёлами, были покрепче, и у скотины голос звучал бодрее, жизнерадостнее. И, самое главное, земельные наделы выглядели не клочками, случаем вырванными у природы, а с умом и хозяйским глазом разделёнными участками.
Слуга Закона крепче сжал правой рукой топорище и, не обращая внимания на хлябь под ногами, направился к сельскому майдану, в центре которого возвышалась деревянная крестовина с чугунным колоколом в возвышении, подаренным селению Князем, который имел право звонить только в том случае, если в деревню пришла беда. В последний раз крестьяне слышали его голос двенадцать лет назад, когда деревню покинула почти треть мужского населения, из которого, после ратного побоища, вернулись единицы.
Длинная верёвка от колокола свисала почти до земли. Палач встал под крестовину, опустил топор на землю, обеими руками ухватился за верёвку и резко начал раскачивать «язык». «Бом-бом» - разнеслось по деревне.
Заголосили перепуганные петухи. Собачий трёп перешёл в заливистый лай.
Сельский староста выскочил на крыльцо, рассмотрел виновника переполоха, медленно опустился на ступеньки и перекрестился:
- Ну, вот и до нас черёд дошёл!
Палач продолжал звонить до тех пор, пока всё село, от мала до велика, не сбежалось на майдан. Младенцы голосили на руках матерей, старики перешёптывались, не переставая креститься, детвора старалась пробраться промеж взрослых в первые ряды, чтобы получше увидеть, что будет происходить дальше.
Наконец, колокол успокоился, и над площадью нависла томительная тишина.
- Здрав будь, Судебный Исполнитель! – с поклоном, приветствовал Палача староста. Не дождавшись ответа, старик продолжил, - По какой надобности тебя привело в наши края?
Палач поднял тяжёлый взгляд на мужика:
- А разве тебе, старик, не ведомо, что надобность у меня одна – Закон? – Палач стянул с плеч серый, тяжёлый от сырости плащ и кинул его себе под ноги. – И пришёл я к вам, чтобы выполнить волю Суда.
Толпа молчала. Даже детвора притихла, чувствуя, как напряглись взрослые. Староста откашлялся и произнёс:
- Давно нас не посещали из Судебного ведомства. Очень давно. Скажи нам, Судебный Исполнитель, что тебе передал Суд?
- Оно и видно, что нас давно здесь не было. – Палач смахнул рукавом рубахи пот со лба и взглядом окинул собравшийся люд. – В твоей деревне, старик, грешник имеется, чьи грехи простить нет возможности.
- Быть такого не может. – выдохнул староста.
- Будешь спорить с судом, старик? – глаза Судебного Исполнителя превратились в щели.
Мужик, от страха, съёжился, уменьшился в размерах. Шапка сама собой слетела с головы.
- И кто же он?
- А вот это, староста, вам решать: так вынес Суд. И казнить его тоже вам. Я же наблюдать буду, чтобы решение, вами принятое, правильным было. А наказание стало суровым. А, ежели не исполните волю Суда до полудня, казнено всё село будет, хата за хатой.
В толпе зароптали. Да и не удивительно: жили себе, никого не тревожа, всё на виду, в княжье городище поездка событием считается, о котором после долго вспоминают, и вот тебе на – какой-то грешник в селе объявился. Откуда? Все свои, никого чужого. А может, в Суде чего напутали? Говорят, бывали случаи, когда Судебные псы (господи, не вслух ли произнесли?) по ошибке приводили приговор в исполнение, а после выяснялось, что ничего крамольного то и не было. И убирались из селений Исполнители, иногда, не солоно хлебавши.
- Да кто ж у нас грешник? – староста, морально поддерживаемый стариками, прокряхтел в бороду. – Всё ж на виду. Кто чего сделать не успеет – вся деревня знает.
- Ой, ли, старик? – Палач поднял голову, посмотрел в небо, где не в радость поднялась, играя на солнце, радуга, опустил глаза, снова обвёл взглядом крестьян. – Говоришь, нет грешных у вас? И Суд, значит, ошибку сделал. – взор его остановился на старосте. – Подойди ко мне.
Старик, еле волоча от страха ноги, приблизился к крестовине.
- На колени!
От приказа, словно от удара, староста рухнул в грязь.
- Тятя! – послышался вопль из толпы. Но Палач не обратил на него внимания:
- А теперь кайся, иначе первая хата твоей будет!
Старик долго смотрел на такую близкую и теперь уже такую далёкую землю, раскачиваясь в такт каким-то своим мыслям и воспоминаниям. Односельчане в оцепенении наблюдали за своим вожаком, который долгие годы вёл их за собой, которого они, из года в год, выбирали в старосты, и который, казалось, жить будет вечно, как вечны земля, деревья, река за околицей, птицы в небе, радуга…
Староста поднял убелённую сединой голову, заглянул в глаза Палача и утонул в чёрных зрачках Судебного Исполнителя. Будто душу Слуга Закона в тот момент вытянул из тщедушного тела старика. Староста и хотел бы промолчать, да язык сам собой развязался. И громко так развязался, чтобы все слышали:
- Простите меня люди!
- Да в чём прощать то? – раздались возгласы из толпы, но Палач резким жестом руки остановил их:
- Продолжай.
- Простите, если сможете. Каюсь, виновен я, грешен. Перед смертью своей правду открою. Об одном только прошу: после моей кончины не держите зла на родне. Ни в чём она не виновна. Весь грех на мне одном. – острый кадык на худой шее старика судорожно дёрнулся. - Вор я!
По толпе вновь пронёсся ропот.
- Типун тебе на язык! – понеслась словесная волна со всех сторон. – Что ты на себя наговариваешь? Опомнись!
А староста замотал головой:
- Грабил я, селяне. Каждого из вас обворовал. Деньги ваши себе присваивал: кому с торгового куша не додавал, у кого в городище по своим ценам его зерно продавал, а от него истинную то цену скрывал. Сосед мой Лей, помнишь, как я твой мёд в столицу возил, пять годков тому… Ты всё в толк взять не мог, как в неурожайный год такие цены на мёд низкие. Так я тебе тогда не все деньги вернул. Так то вот.
Юркий старикашка Лей, у которого рот, казалось, никогда не умолкал, по-рыбьи, немо уставился на соседа. Староста тем часом продолжил:
- Началось то всё как-то само собой. Поначалу у меня и мыслей то таких не было. Хотелось всё сделать как для всех лучше.
- А получилось-то как для себя. – до Лея, наконец, дошло, что его обманули и теперь мужика понесло. - Ты, выходит, грабанул меня? Я, выходит, спину гнул, а ты деньгу себе в суму сунул? Ах, ты, морда …
Лей хотел, было, схватить старосту за грудки, да старикашку быстренько утихомирили: больно селянам хотелось до конца выслушать столь нежданную новину. Однако со стороны обворованного пасечника ещё неоднократно доносились матюки в адрес старосты. Тот же, не обращая внимания на соседа, продолжил исповедь:
- Сошёл то я с Пути Истинного, когда ратовище началось, и мужиков наших, по Высшему Приказу, в ратницу скликать начали. Сысой, - обратился староста к одному из односельчан. – Ты, конечно, помнишь, когда сына твоего забирали, ты пришёл ко мне ночью, деньги давал, чтобы я умилостивил приказных в столице…
Сысой схватился за сердце, предчувствуя, как старая рана вновь заныла острой, неутихающей болью.
- Помнишь, - прохрипел староста. - кто ж такое забудет. Жаль сынка твоего, в бою не погиб, так в реке утоп, царствие ему небесное. Оно то видишь, как воля Божья раскинулась. Только не давал я приказным денег, так договорился. Вот тогда, в первый раз деньги, чужим хребтом заработанные, себе то и присвоил. В первый раз завсегда тяжельше. Долго мне эти деньги руки жгли. Пока не избавился от них, не потратил. А как они ушли – новые понадобились. Вот так и покатилось. По первости трусил, всё думал: вдруг, кто прознает? А после храбрости набрался, в силу вошёл. Да вот, как видно, вправду говорят, сколько верёвочке не виться…
- А ещё сосед, твою мать… - никак не мог успокоиться Лей.
- Ты что же это, Слов, и мои деньги себе брал? – тихим шёпотом обратилась к старосте слепая Нея, вдова кузнеца Лола, которая отказалась видеть мир, когда узнала о том, как погиб её единственный сын Дон, один из лучших ратников села.
- И твои. – сокрушённо выдохнул староста.
- Грешны дела твои, господи. – наложили перста на грудь старики.
- В петлю его, выродка! – надрывал из-за людской стены глотку Лей.
Люди с возмущением принялись обсуждать услышанное.
Палач, из-под лобья, смотрел то на одних возмущённых селян, то на других. Желваки играли на скулах под упругой обветренной кожей Судебного Исполнителя. Долго играли. Слишком долго. Наконец, правая рука Стража Закона медленно поднялась, и колокол вновь оглушил майдан:
- Спасибо, тебе, староста. Действительно, было что послушать. Только особого греха я так и не увидел. – толпа возроптала, но Палач на ропот не обратил никакого внимания. - Лей! – Судебный Исполнитель нашёл взглядом пасечника. – А ты бы остался святым, если бы занимал его место? Если так - у тебя будет возможность это проверить. Только помни – мой топор будет висеть и над твоей головой. – Палач окинул толпу взглядом. - А, может, кто другой из вас смог бы сдержаться от лёгкой наживы? – народ молчал. – Что-то с трудом мне в это верится. – усмехнулся Палач, - До сей поры ещё никому подобное не удалось. Только, одни брали меньше, другие больше, одни попались, другие нет. Но в душе то у каждого осталась та гнильца, которая именуется жадностью. И никто ещё сию гнильцу не смог побороть в себе. Потому, как она сама приходит к тебе, с твоим рождением. И уходит из мира вместе с тобой. Как чума. А болезнь нельзя назвать грехом. Моё слово – закон! Встань, старик, не тебе сегодня ложиться под мой топор.
Староста медленно поднялся с колен и, еле перебирая непослушные ноги, поплёлся к своему дому.
Палач снова посмотрел на небо:
- Время приближается к полудню. А грешника мне так и не нашли.
После ухода старика селяне заметно притихли: если воровство не является грехом, то что же ещё можно назвать преступлением?
- А ты чё ж молчишь, подстилка кобелячья? – резкий выкрик всколыхнул толпу. То голосила Авга, баба сварливая и известная диким норовом. Бог то красотой её обидел, но зато голосину подарил, что надо. – Как с мужиком моим шашни крутить по стогам да овинам, так мастерица, а как грех на себя взять, так морду воротим!
Мужики в толпе рассмеялись. Дело было всем известное: муж Авги, Кор, тайком, как ему казалось, встречался с вдовой Яной, бывшей подругой Авги. Смех мужиков подзадорил женщину, а потому Авга заголосила ещё сильнее:
- Давай, выходь. Сказывай, хорошо ль тебе с моим то было палати делить? Аль Писание, блудница, забыла? Так я тебе его напомню, когда колодку из-под ног выбивать стану.
- Да будет тебе. – мрачно присадил жену Кор. – Нечего перед народом срамить.
- Да было бы чего срамить. – взбеленилась баба пуще прежнего. – Гляньте на него. На меня залезть – у него силов нет, а за соседский плетень каждое утро - шасть!
Палач еле заметно усмехнулся. Из людской массы вышла немолодая, но по-прежнему красивая женщина. Даже чёрный плат, скрывавший её волосы, не мог омрачить очарование крестьянки. Она низко поклонилась всем в ноги:
- Не знаю, что сказать вам, селяне. Только греха на мне нет.
- Ах, ты, курва! – пуще прежнего заверещала Авга.
А народ уже заинтересовался новой новиной.
- А ты и впрямь, Яна, расскажи, как с Кором кувыркалась. – послышался из толпы чей-то ехидный голос. Его поддержали:
- Расскажи, верно ль, что у него сено мягкое?
- А может на травке, в лесу енто дело соображали? Оно, говорят, на травке сподручнее.
Послышался мужской гогот.
Яна обвела всех взглядом, выждала, пока толпа не спокоится, и, неожиданно звонко и громко спросила:
- Кто спрашивает, как это было? А? Уж не ты ли, Лол? Тот самый Лол, который хотел меня ссильнячать два лета тому назад? Что глаза прячешь? А ты, Ун, что примолк? Или забыл, как на гумно меня тащил. Всё наговаривал, мол, Дия твоя тебе осточертела, лучше с бревном миловаться, чем с ней. Мне брехать или молчать нужды нет: под палачом на коленях стою. И не вам, кобелям, судить меня. А вот вы, бабоньки, простите меня, заблудшую. Ведь не с радости то загуляла я. А с горя моего, бабьего. Дядька Сысой, староста Рада, сына твоего вспомнил. А ведь мы одружиться с ним хотели. Венок я ему сплела. Да только вода студёная забрала его от меня. И старалась верной остаться, да разве ж от мёртвого ребёнка понесёшь? Вот и попробовала немного женской радости. Да не к добру она сталась. И дитя не родилось, и вам жизнь попортила. Так что, судите меня.
Тишина ответила ей.
- Ступай. И на тебе я греха не вижу. Сама ты себя наказала, большего я для тебя сделать не смогу. – Палач снова ударил в колокол. – Мало часу осталось, селяне. Очень мало.
- Так может, подскажешь, Судебный Исполнитель, где искать то. – Сысой стянул с головы треух. – Ежели воровство не грех, и прелюбодейство також, то что же ты Грехом считаешь?
- Я знаю!
Голос всех переполошил. И иначе не могло быть. Да и кто в селе с уважением не относился к кузнецу Молу, мужику огромного роста и телосложения, острого ума и едкого слова.
- Ну, Мол, растолкуй нам, что значит Грех, и кто из нас грешен.
- А ты, Лей, зубы не скаль, не ровен час - потеряешь. – кузнец вышел в центр майдана. – Стало быть, пришёл час, о котором мне говорил Лот.
Детвора переглянулась, замерла: о Лоте они слышали много разного, и всегда он в тех сказаниях героем выходил из сражений. Воин Лот погиб в последнюю ратницу, и о его геройских делах уже не одну песню сложили.
Кузнец прокашлялся. С молотом привык он дружить, а не со словом. Потому тяжко было речь свою начать.
- Ну, - снова не сдержался Лей, - Чего молчишь? Чего Лот то тебе глаголил?
Кузнец вторично прокашлялся.
- А сказал он мне: настанет время, и придётся моему языку открыть тайну позора моего. Видимо, час этот пришёл. Что ж, слушайте. – кузнец перекрестился и начал свой рассказ. – В дозор нас послал в ночь Лот. Ведомым он нашим был, ну а мы, стало быть, у него в подчинении находились. Темень стояла жуткая, безлунная. Каждый шорох, каждый треск сучка не давал нам спокою. И вдруг видим: на поляне, в лунном свете, тень белая по земле стелется. Будто туман по воздуху к нам приближается. Только, то не туман был, а молоко. Густое – густое. И меняется постоянно. То зверем ползёт, то человеком вышагивает. Замерли мы, как вкопанные: не знаем, что делать. Пойти доложить Лоту: а вдруг засмеют. И подойти, проверить боимся. Словом, пока гадали, как лучше поступить, ворог наш дозор со всех сторон то и обступил. Двоих, тех, что были со мной, убили сразу. Меня в живых оставили, чтобы показал я дорогу к лагерю. За это жизнь обещали.
Кузнец замолчал.
- И что дальше было? – голос Кора разрезал тишину на двое.
- Как видите, слово они своё сдержали. А Лота сожгли живым на следующее утро. Меня специально перед ним поставили, чтобы видел он, благодаря кому смерть принял. Вот тогда он мне и сказал о дне сегодняшнем.
Кузнец тяжело рухнул на колени. Теперь над селом нависла полная тишина. Такого никто не мог ожидать: чтобы в родной деревне завёлся Изменник. Кузнец ещё пытался подползти к людям, но те отходили от него, как от чумного, и вскоре стоявшие в первых рядах увидели невероятное: кузнец плакал.
- Не отдам его! – жена кузнеца бросилась в ноги Палача. – Всё сделаю, ноги твои целовать буду, только не трожь его.
- Встань. – Исполнитель Закона оттолкнул её ногой. – Любопытно село ваше: куда взором не кину – всюду поскудство. Да не ори, не трону я твоего лапотника, хотя следовало бы. Есть у вас птица поважнее его.
Солнце встало в зенит, и топор Палача обжигающим бликом ослепил крестьян. Правая рука Судебного Исполнителя поднялась и указала на мальчишку лет тринадцати, рыжего, худющего, в штопаных и перештопаных штанах и донельзя застиранной рубахе.
- Вот ваш главный грешник.
- Да ты что, ирод, - встрепенулась бабка Агафа у которой жил пацанёнок, - Он жешь дятё! Нашёл грешника, детоубийца. На пастушонка весь гнев вылить хочешь?
Палач взял в руки топор:
- Говоришь, чист он? А песни разгульные кто сочинял, когда скотину вашу пас? Вирши то эти крамольные до самой столицы дошли, до ушей княжеских. И по тюрьмам их поют, и за свадебным застольем. А поётся то в них о князе да дружине его, и о том, будто власть его не от Всевышнего. – Палач повернулся к кузнецу, - Твоя измена ничто в сравнении с тем, что выдумывает этот пострел. Всей окраине задурманил голову. И не дознались бы, кто из вашей деревни столь голосистый, кабы не его рыжьё. Вот когда солнышко, о котором ты так звонко пел, предало тебя. – последние слова относились к мальчишке. - Что ж, полдень настал, время истекло. Грешник, как вижу, не наказан, и я, решением Высшего Суда…
В толпе раздались вой и крики. Кто вытолкнул к ногам Палача пастушонка, Слуга Закона не заметил, но настроение толпы он уже ощутил.
Мальчишка споткнулся, упал на землю. Однако в его глазах стояли не слёзы, а презрение и… любопытство. Он ещё не мог поверить в то, что за какие-то песни, которые сами собой, тайным, непонятым образом, складывались у него в голове, могут казнить человека.
Судебный Исполнитель поднял топор и осторожно положил его себе на плечё:
- Страшно?
Мальчонка качнул головой: нет.
- Значит, дурак, ежели не страшно. – и Палач повернулся к селянам. - Даю ещё немного часу. – и указал на лежащий у дороги камень. – Пока моя тень не коснётся его.
Первый, робкий, камень угодил мальчишке в руку. Тот сморщился от боли:
- Дядька Кор, ты чего?
Но следующий булыжник ударил в висок. Мальчонка, как подкошенный, рухнул в грязь. Камни и катыши грязи падали на его бесчувственное тело, постепенно покрывая страшным панцирем.
Палач вновь завернул топор в мешковину:
- И не вздумайте похоронить его на своём кладовище.
Но эти слова улетели в пустоту: селяне, увидев, что сотворили, бросились по своим хатам. На майдане никого не осталось. Судебный Исполнитель усмехнулся и направился к двери дома, в котором жил староста, и за плетнём которого завывала собака…
(цикл «Легенды Киевских улиц»)
Грешник
Палач пришёл в деревню на рассвете. В редких, разбросанных по всему селению, домах жизнь только-только начала пробуждаться: то в одном краю села, то в другом слышался стук дверей и оконных ставень, за ними последовал трёп дворовых собак, усталое мычание коров и блеяние коз. Ночью прошёл дождь, и единственная деревенская улица превратилась в непроходимое месиво из глины, жижи и грязи.
Палач устало скинул с плеча завёрнутый в мокрую мешковину топор с длинным топорищем и оглянулся по сторонам. Местное население отличалось от соседей некоторой состоятельностью: и дома, по сравнению с другими окрестными сёлами, были покрепче, и у скотины голос звучал бодрее, жизнерадостнее. И, самое главное, земельные наделы выглядели не клочками, случаем вырванными у природы, а с умом и хозяйским глазом разделёнными участками.
Слуга Закона крепче сжал правой рукой топорище и, не обращая внимания на хлябь под ногами, направился к сельскому майдану, в центре которого возвышалась деревянная крестовина с чугунным колоколом в возвышении, подаренным селению Князем, который имел право звонить только в том случае, если в деревню пришла беда. В последний раз крестьяне слышали его голос двенадцать лет назад, когда деревню покинула почти треть мужского населения, из которого, после ратного побоища, вернулись единицы.
Длинная верёвка от колокола свисала почти до земли. Палач встал под крестовину, опустил топор на землю, обеими руками ухватился за верёвку и резко начал раскачивать «язык». «Бом-бом» - разнеслось по деревне.
Заголосили перепуганные петухи. Собачий трёп перешёл в заливистый лай.
Сельский староста выскочил на крыльцо, рассмотрел виновника переполоха, медленно опустился на ступеньки и перекрестился:
- Ну, вот и до нас черёд дошёл!
Палач продолжал звонить до тех пор, пока всё село, от мала до велика, не сбежалось на майдан. Младенцы голосили на руках матерей, старики перешёптывались, не переставая креститься, детвора старалась пробраться промеж взрослых в первые ряды, чтобы получше увидеть, что будет происходить дальше.
Наконец, колокол успокоился, и над площадью нависла томительная тишина.
- Здрав будь, Судебный Исполнитель! – с поклоном, приветствовал Палача староста. Не дождавшись ответа, старик продолжил, - По какой надобности тебя привело в наши края?
Палач поднял тяжёлый взгляд на мужика:
- А разве тебе, старик, не ведомо, что надобность у меня одна – Закон? – Палач стянул с плеч серый, тяжёлый от сырости плащ и кинул его себе под ноги. – И пришёл я к вам, чтобы выполнить волю Суда.
Толпа молчала. Даже детвора притихла, чувствуя, как напряглись взрослые. Староста откашлялся и произнёс:
- Давно нас не посещали из Судебного ведомства. Очень давно. Скажи нам, Судебный Исполнитель, что тебе передал Суд?
- Оно и видно, что нас давно здесь не было. – Палач смахнул рукавом рубахи пот со лба и взглядом окинул собравшийся люд. – В твоей деревне, старик, грешник имеется, чьи грехи простить нет возможности.
- Быть такого не может. – выдохнул староста.
- Будешь спорить с судом, старик? – глаза Судебного Исполнителя превратились в щели.
Мужик, от страха, съёжился, уменьшился в размерах. Шапка сама собой слетела с головы.
- И кто же он?
- А вот это, староста, вам решать: так вынес Суд. И казнить его тоже вам. Я же наблюдать буду, чтобы решение, вами принятое, правильным было. А наказание стало суровым. А, ежели не исполните волю Суда до полудня, казнено всё село будет, хата за хатой.
В толпе зароптали. Да и не удивительно: жили себе, никого не тревожа, всё на виду, в княжье городище поездка событием считается, о котором после долго вспоминают, и вот тебе на – какой-то грешник в селе объявился. Откуда? Все свои, никого чужого. А может, в Суде чего напутали? Говорят, бывали случаи, когда Судебные псы (господи, не вслух ли произнесли?) по ошибке приводили приговор в исполнение, а после выяснялось, что ничего крамольного то и не было. И убирались из селений Исполнители, иногда, не солоно хлебавши.
- Да кто ж у нас грешник? – староста, морально поддерживаемый стариками, прокряхтел в бороду. – Всё ж на виду. Кто чего сделать не успеет – вся деревня знает.
- Ой, ли, старик? – Палач поднял голову, посмотрел в небо, где не в радость поднялась, играя на солнце, радуга, опустил глаза, снова обвёл взглядом крестьян. – Говоришь, нет грешных у вас? И Суд, значит, ошибку сделал. – взор его остановился на старосте. – Подойди ко мне.
Старик, еле волоча от страха ноги, приблизился к крестовине.
- На колени!
От приказа, словно от удара, староста рухнул в грязь.
- Тятя! – послышался вопль из толпы. Но Палач не обратил на него внимания:
- А теперь кайся, иначе первая хата твоей будет!
Старик долго смотрел на такую близкую и теперь уже такую далёкую землю, раскачиваясь в такт каким-то своим мыслям и воспоминаниям. Односельчане в оцепенении наблюдали за своим вожаком, который долгие годы вёл их за собой, которого они, из года в год, выбирали в старосты, и который, казалось, жить будет вечно, как вечны земля, деревья, река за околицей, птицы в небе, радуга…
Староста поднял убелённую сединой голову, заглянул в глаза Палача и утонул в чёрных зрачках Судебного Исполнителя. Будто душу Слуга Закона в тот момент вытянул из тщедушного тела старика. Староста и хотел бы промолчать, да язык сам собой развязался. И громко так развязался, чтобы все слышали:
- Простите меня люди!
- Да в чём прощать то? – раздались возгласы из толпы, но Палач резким жестом руки остановил их:
- Продолжай.
- Простите, если сможете. Каюсь, виновен я, грешен. Перед смертью своей правду открою. Об одном только прошу: после моей кончины не держите зла на родне. Ни в чём она не виновна. Весь грех на мне одном. – острый кадык на худой шее старика судорожно дёрнулся. - Вор я!
По толпе вновь пронёсся ропот.
- Типун тебе на язык! – понеслась словесная волна со всех сторон. – Что ты на себя наговариваешь? Опомнись!
А староста замотал головой:
- Грабил я, селяне. Каждого из вас обворовал. Деньги ваши себе присваивал: кому с торгового куша не додавал, у кого в городище по своим ценам его зерно продавал, а от него истинную то цену скрывал. Сосед мой Лей, помнишь, как я твой мёд в столицу возил, пять годков тому… Ты всё в толк взять не мог, как в неурожайный год такие цены на мёд низкие. Так я тебе тогда не все деньги вернул. Так то вот.
Юркий старикашка Лей, у которого рот, казалось, никогда не умолкал, по-рыбьи, немо уставился на соседа. Староста тем часом продолжил:
- Началось то всё как-то само собой. Поначалу у меня и мыслей то таких не было. Хотелось всё сделать как для всех лучше.
- А получилось-то как для себя. – до Лея, наконец, дошло, что его обманули и теперь мужика понесло. - Ты, выходит, грабанул меня? Я, выходит, спину гнул, а ты деньгу себе в суму сунул? Ах, ты, морда …
Лей хотел, было, схватить старосту за грудки, да старикашку быстренько утихомирили: больно селянам хотелось до конца выслушать столь нежданную новину. Однако со стороны обворованного пасечника ещё неоднократно доносились матюки в адрес старосты. Тот же, не обращая внимания на соседа, продолжил исповедь:
- Сошёл то я с Пути Истинного, когда ратовище началось, и мужиков наших, по Высшему Приказу, в ратницу скликать начали. Сысой, - обратился староста к одному из односельчан. – Ты, конечно, помнишь, когда сына твоего забирали, ты пришёл ко мне ночью, деньги давал, чтобы я умилостивил приказных в столице…
Сысой схватился за сердце, предчувствуя, как старая рана вновь заныла острой, неутихающей болью.
- Помнишь, - прохрипел староста. - кто ж такое забудет. Жаль сынка твоего, в бою не погиб, так в реке утоп, царствие ему небесное. Оно то видишь, как воля Божья раскинулась. Только не давал я приказным денег, так договорился. Вот тогда, в первый раз деньги, чужим хребтом заработанные, себе то и присвоил. В первый раз завсегда тяжельше. Долго мне эти деньги руки жгли. Пока не избавился от них, не потратил. А как они ушли – новые понадобились. Вот так и покатилось. По первости трусил, всё думал: вдруг, кто прознает? А после храбрости набрался, в силу вошёл. Да вот, как видно, вправду говорят, сколько верёвочке не виться…
- А ещё сосед, твою мать… - никак не мог успокоиться Лей.
- Ты что же это, Слов, и мои деньги себе брал? – тихим шёпотом обратилась к старосте слепая Нея, вдова кузнеца Лола, которая отказалась видеть мир, когда узнала о том, как погиб её единственный сын Дон, один из лучших ратников села.
- И твои. – сокрушённо выдохнул староста.
- Грешны дела твои, господи. – наложили перста на грудь старики.
- В петлю его, выродка! – надрывал из-за людской стены глотку Лей.
Люди с возмущением принялись обсуждать услышанное.
Палач, из-под лобья, смотрел то на одних возмущённых селян, то на других. Желваки играли на скулах под упругой обветренной кожей Судебного Исполнителя. Долго играли. Слишком долго. Наконец, правая рука Стража Закона медленно поднялась, и колокол вновь оглушил майдан:
- Спасибо, тебе, староста. Действительно, было что послушать. Только особого греха я так и не увидел. – толпа возроптала, но Палач на ропот не обратил никакого внимания. - Лей! – Судебный Исполнитель нашёл взглядом пасечника. – А ты бы остался святым, если бы занимал его место? Если так - у тебя будет возможность это проверить. Только помни – мой топор будет висеть и над твоей головой. – Палач окинул толпу взглядом. - А, может, кто другой из вас смог бы сдержаться от лёгкой наживы? – народ молчал. – Что-то с трудом мне в это верится. – усмехнулся Палач, - До сей поры ещё никому подобное не удалось. Только, одни брали меньше, другие больше, одни попались, другие нет. Но в душе то у каждого осталась та гнильца, которая именуется жадностью. И никто ещё сию гнильцу не смог побороть в себе. Потому, как она сама приходит к тебе, с твоим рождением. И уходит из мира вместе с тобой. Как чума. А болезнь нельзя назвать грехом. Моё слово – закон! Встань, старик, не тебе сегодня ложиться под мой топор.
Староста медленно поднялся с колен и, еле перебирая непослушные ноги, поплёлся к своему дому.
Палач снова посмотрел на небо:
- Время приближается к полудню. А грешника мне так и не нашли.
После ухода старика селяне заметно притихли: если воровство не является грехом, то что же ещё можно назвать преступлением?
- А ты чё ж молчишь, подстилка кобелячья? – резкий выкрик всколыхнул толпу. То голосила Авга, баба сварливая и известная диким норовом. Бог то красотой её обидел, но зато голосину подарил, что надо. – Как с мужиком моим шашни крутить по стогам да овинам, так мастерица, а как грех на себя взять, так морду воротим!
Мужики в толпе рассмеялись. Дело было всем известное: муж Авги, Кор, тайком, как ему казалось, встречался с вдовой Яной, бывшей подругой Авги. Смех мужиков подзадорил женщину, а потому Авга заголосила ещё сильнее:
- Давай, выходь. Сказывай, хорошо ль тебе с моим то было палати делить? Аль Писание, блудница, забыла? Так я тебе его напомню, когда колодку из-под ног выбивать стану.
- Да будет тебе. – мрачно присадил жену Кор. – Нечего перед народом срамить.
- Да было бы чего срамить. – взбеленилась баба пуще прежнего. – Гляньте на него. На меня залезть – у него силов нет, а за соседский плетень каждое утро - шасть!
Палач еле заметно усмехнулся. Из людской массы вышла немолодая, но по-прежнему красивая женщина. Даже чёрный плат, скрывавший её волосы, не мог омрачить очарование крестьянки. Она низко поклонилась всем в ноги:
- Не знаю, что сказать вам, селяне. Только греха на мне нет.
- Ах, ты, курва! – пуще прежнего заверещала Авга.
А народ уже заинтересовался новой новиной.
- А ты и впрямь, Яна, расскажи, как с Кором кувыркалась. – послышался из толпы чей-то ехидный голос. Его поддержали:
- Расскажи, верно ль, что у него сено мягкое?
- А может на травке, в лесу енто дело соображали? Оно, говорят, на травке сподручнее.
Послышался мужской гогот.
Яна обвела всех взглядом, выждала, пока толпа не спокоится, и, неожиданно звонко и громко спросила:
- Кто спрашивает, как это было? А? Уж не ты ли, Лол? Тот самый Лол, который хотел меня ссильнячать два лета тому назад? Что глаза прячешь? А ты, Ун, что примолк? Или забыл, как на гумно меня тащил. Всё наговаривал, мол, Дия твоя тебе осточертела, лучше с бревном миловаться, чем с ней. Мне брехать или молчать нужды нет: под палачом на коленях стою. И не вам, кобелям, судить меня. А вот вы, бабоньки, простите меня, заблудшую. Ведь не с радости то загуляла я. А с горя моего, бабьего. Дядька Сысой, староста Рада, сына твоего вспомнил. А ведь мы одружиться с ним хотели. Венок я ему сплела. Да только вода студёная забрала его от меня. И старалась верной остаться, да разве ж от мёртвого ребёнка понесёшь? Вот и попробовала немного женской радости. Да не к добру она сталась. И дитя не родилось, и вам жизнь попортила. Так что, судите меня.
Тишина ответила ей.
- Ступай. И на тебе я греха не вижу. Сама ты себя наказала, большего я для тебя сделать не смогу. – Палач снова ударил в колокол. – Мало часу осталось, селяне. Очень мало.
- Так может, подскажешь, Судебный Исполнитель, где искать то. – Сысой стянул с головы треух. – Ежели воровство не грех, и прелюбодейство також, то что же ты Грехом считаешь?
- Я знаю!
Голос всех переполошил. И иначе не могло быть. Да и кто в селе с уважением не относился к кузнецу Молу, мужику огромного роста и телосложения, острого ума и едкого слова.
- Ну, Мол, растолкуй нам, что значит Грех, и кто из нас грешен.
- А ты, Лей, зубы не скаль, не ровен час - потеряешь. – кузнец вышел в центр майдана. – Стало быть, пришёл час, о котором мне говорил Лот.
Детвора переглянулась, замерла: о Лоте они слышали много разного, и всегда он в тех сказаниях героем выходил из сражений. Воин Лот погиб в последнюю ратницу, и о его геройских делах уже не одну песню сложили.
Кузнец прокашлялся. С молотом привык он дружить, а не со словом. Потому тяжко было речь свою начать.
- Ну, - снова не сдержался Лей, - Чего молчишь? Чего Лот то тебе глаголил?
Кузнец вторично прокашлялся.
- А сказал он мне: настанет время, и придётся моему языку открыть тайну позора моего. Видимо, час этот пришёл. Что ж, слушайте. – кузнец перекрестился и начал свой рассказ. – В дозор нас послал в ночь Лот. Ведомым он нашим был, ну а мы, стало быть, у него в подчинении находились. Темень стояла жуткая, безлунная. Каждый шорох, каждый треск сучка не давал нам спокою. И вдруг видим: на поляне, в лунном свете, тень белая по земле стелется. Будто туман по воздуху к нам приближается. Только, то не туман был, а молоко. Густое – густое. И меняется постоянно. То зверем ползёт, то человеком вышагивает. Замерли мы, как вкопанные: не знаем, что делать. Пойти доложить Лоту: а вдруг засмеют. И подойти, проверить боимся. Словом, пока гадали, как лучше поступить, ворог наш дозор со всех сторон то и обступил. Двоих, тех, что были со мной, убили сразу. Меня в живых оставили, чтобы показал я дорогу к лагерю. За это жизнь обещали.
Кузнец замолчал.
- И что дальше было? – голос Кора разрезал тишину на двое.
- Как видите, слово они своё сдержали. А Лота сожгли живым на следующее утро. Меня специально перед ним поставили, чтобы видел он, благодаря кому смерть принял. Вот тогда он мне и сказал о дне сегодняшнем.
Кузнец тяжело рухнул на колени. Теперь над селом нависла полная тишина. Такого никто не мог ожидать: чтобы в родной деревне завёлся Изменник. Кузнец ещё пытался подползти к людям, но те отходили от него, как от чумного, и вскоре стоявшие в первых рядах увидели невероятное: кузнец плакал.
- Не отдам его! – жена кузнеца бросилась в ноги Палача. – Всё сделаю, ноги твои целовать буду, только не трожь его.
- Встань. – Исполнитель Закона оттолкнул её ногой. – Любопытно село ваше: куда взором не кину – всюду поскудство. Да не ори, не трону я твоего лапотника, хотя следовало бы. Есть у вас птица поважнее его.
Солнце встало в зенит, и топор Палача обжигающим бликом ослепил крестьян. Правая рука Судебного Исполнителя поднялась и указала на мальчишку лет тринадцати, рыжего, худющего, в штопаных и перештопаных штанах и донельзя застиранной рубахе.
- Вот ваш главный грешник.
- Да ты что, ирод, - встрепенулась бабка Агафа у которой жил пацанёнок, - Он жешь дятё! Нашёл грешника, детоубийца. На пастушонка весь гнев вылить хочешь?
Палач взял в руки топор:
- Говоришь, чист он? А песни разгульные кто сочинял, когда скотину вашу пас? Вирши то эти крамольные до самой столицы дошли, до ушей княжеских. И по тюрьмам их поют, и за свадебным застольем. А поётся то в них о князе да дружине его, и о том, будто власть его не от Всевышнего. – Палач повернулся к кузнецу, - Твоя измена ничто в сравнении с тем, что выдумывает этот пострел. Всей окраине задурманил голову. И не дознались бы, кто из вашей деревни столь голосистый, кабы не его рыжьё. Вот когда солнышко, о котором ты так звонко пел, предало тебя. – последние слова относились к мальчишке. - Что ж, полдень настал, время истекло. Грешник, как вижу, не наказан, и я, решением Высшего Суда…
В толпе раздались вой и крики. Кто вытолкнул к ногам Палача пастушонка, Слуга Закона не заметил, но настроение толпы он уже ощутил.
Мальчишка споткнулся, упал на землю. Однако в его глазах стояли не слёзы, а презрение и… любопытство. Он ещё не мог поверить в то, что за какие-то песни, которые сами собой, тайным, непонятым образом, складывались у него в голове, могут казнить человека.
Судебный Исполнитель поднял топор и осторожно положил его себе на плечё:
- Страшно?
Мальчонка качнул головой: нет.
- Значит, дурак, ежели не страшно. – и Палач повернулся к селянам. - Даю ещё немного часу. – и указал на лежащий у дороги камень. – Пока моя тень не коснётся его.
Первый, робкий, камень угодил мальчишке в руку. Тот сморщился от боли:
- Дядька Кор, ты чего?
Но следующий булыжник ударил в висок. Мальчонка, как подкошенный, рухнул в грязь. Камни и катыши грязи падали на его бесчувственное тело, постепенно покрывая страшным панцирем.
Палач вновь завернул топор в мешковину:
- И не вздумайте похоронить его на своём кладовище.
Но эти слова улетели в пустоту: селяне, увидев, что сотворили, бросились по своим хатам. На майдане никого не осталось. Судебный Исполнитель усмехнулся и направился к двери дома, в котором жил староста, и за плетнём которого завывала собака…
-
- Похожие темы
- Ответы
- Просмотры
- Последнее сообщение
-
- 0 Ответы
- 1174 Просмотры
-
Последнее сообщение Николай Казаков
-
- 0 Ответы
- 1035 Просмотры
-
Последнее сообщение Елена Избицкая
