Клуб любителей исторической прозы ⇐ Раскрутка

[santehlit]

- Теперь пошли.
- Куда?
- Брать магазин – ты же обещал.
В центре посёлка фонарей было больше. Единственный светофор конвульсивно отбивался жёлтым светом от роя комаров и мошек. Ветер шелестел верхушками огромных тополей. Мы остановились возле освещённой витрины.
- Хорошо знать, что такое есть, - Люся кивнула на наряды за стеклом. – Когда-нибудь их можно будет купить.
- Когда?
- Вот институт закончу, начну работать, и….
- Можно замуж выйти, и….
- За студента с повышенной стипендией? – Люська поднялась на цыпочки и чмокнула меня в щёку возле уха.
- Я в стройотряд поеду – знаешь, сколько деньжищ привезу?
- Когда привезёшь – тогда и посчитаем.
Мы шли обратною дорогой. Луна за спиной обозначила наши тени на асфальте. Улица была пуста.
Люся вдруг спросила:
- Как думаешь, покойники с кладбища гуляют по ночам?
- Конечно. А почему бы и нет.
Словно в ответ на мои слова, из двора двухэтажки вышел мужчина, увидев нас, остановился и начал наблюдать.
- Ой! – Люся прильнула ко мне всем телом.
Мы ушли уже достаточно далеко, а моя спутница всё оглядывалась на злополучную фигуру.
Чтобы отвлечь её, спросил:
- О чём ты подумала, когда первый раз увидела меня?
- А ты?
- Я подумал, эта девушка создана для меня.
- А я – вот припёрся откуда-то городской воображала.
Целый квартал мы прошли молча, целуясь на ходу.
- Ой, Людка идёт! Пойдем, спросим, где они были.
Я поймал её и держал возле себя в объятиях, покуда не подошли Гордеев с подружкой. В руках у Виктора побулькивала почти пустая бутылка. Он протянул её мне:
- Выпей, старик, за день рождения самой прекрасной на свете именинницы.
Игнорируя угощение, я взял Людкину руку и поцеловал её, склонившись:
- Поздравляю.
Именинница заметно смутилась.
Люся щебетала:
- Толя говорит, покойники ночами с кладбища удирают, по улицам гуляют. Одного мы сейчас видели.
- Это надо проверить, - заявил Виктор. Он опрокинул остатки из бутылки в рот и, размахнувшись, далеко забросил пустую тару. - Топаем на кладбище.
Ночью на кладбище преобладает один цвет – белый. Может быть потому, что он больше пугает, бросается в глаза. Белый – цвет савана. В каждом венке, в мраморном надгробье чудятся вставшие мертвецы.
- Шикарно! – Людка примерила на шею шелестящий бумажными цветами венок.
- Подъём, жмурики! – гулко стучит кулаком по пирамидке Гордеев.
Кресты, холмики, надгробья, оградки, оградки, оградки….
Плиткою вымощена площадка, столик, скамейка, мраморный обелиск, по углам ограды чугунные столбики, провисли массивные цепи. Красиво, со вкусом, даже величественно.

[santehlit]

Люся меня за руку и туда:
- Это наш дом, приходите в гости.
Через завалы венков Людка пробралась к кресту, обвила руками перекладину, склонила на бок голову:
- Я – великомученица. Молитесь на меня.
Виктор, чиркнув спичкой, прочитал под «Здесь покоится…» и запел, кривляясь и отплясывая на скорбном холмике:

Софья, я не стану врать
Готов полбанки я отдать
Чтобы тобою обладать….

Признаться, в первые минуты я остолбенел: святые места – музеи, церкви, кладбища - всегда закрепощают меня, настраивают на благодарно-покаянный мотив, а тут такое кощунство! И всё это из-за Люси. Не ожидал.
Но она быстро поняла моё состояние и вот уже сидит на скамеечке тихая, повинившаяся - ждёт. И ко мне вернулось чувство реальности. И обида, и злость на этих хулиганов.
Я мог бы надавать Витьке тумаков и гнать его пинками от этого святого места, но не рискнул наделать ещё большего шума. Вместо этого подошёл к Людке и траурными лентами с венков прихватил её кисти к перекладине. Витькина подружка лишь постанывала сладострастно.
Я вышел на дорожку:
- Пойдём отсюда, молиться утром вернёмся.
Люся шмыгнула мне под руку.
- А как же я? – первый проблеск страха достиг Людкиного сознания.
Моя затея понравилась Гордееву, он даже перестал петь и плясать.
- Не бойся, старуха! Ни черта не бойся - мы придём за тобой обязательно.
- Вы, идиоты! Что удумали? – Люда кричит, она почти в истерике. – Студент, я задушу тебя! Витька, дурак, отвяжи руки!
Гордееву нравятся забавы сильного над беззащитным, но то ли ему жалко стало подругу, то ли какая другая мысль пришла в его кудрявую голову. Он возвращается, но развязывать не спешит, целует Люду, шарит руками по её телу.
Мы с Люсей отворачиваемся и бредём, обнявшись, по дорожке. Я приглядывался к ней, насколько это позволял неверный свет луны. Ничего не отражалось на её милом личике – ни сочувствия, ни любопытства, только грусть.
- Ты расстроился?
- Знаешь, кроме наших необузданных страстей, есть ещё незыблемый порядок жизни - что свято, то свято.
Она заражается моим благочестием и виновато трётся носиком о моё плечо.
Нас догоняют Витька с подружкой. Люда встала напротив меня:
- Студент, я тебе сейчас по морде дам.
Раз сказала, значит, не даст. Говорю как можно убедительнее:
- Люда, не забудь, мы здесь в гостях, и не надо так громко кричать.
- У кого в гостях? У этих жмуриков? – Людка срывает с ближайшей могилки венок и бросает мне под ноги. - А ну подними, а то обидятся….
Это уж слишком! Делаю шаг по направлению к хулиганке, и голос мой снижается до зловещего шёпота:
- Если сейчас из твоего цветущего организма выпустить кишки и забросать землёй, то, думаю, твоя прекрасная внешность мало чем будет отличаться от внешности тех, кого ты называешь жмуриками, и пахнуть ты будешь….
- Не трогай мою цветущую внешность! – рычит Людка, разворачивается и уходит прочь. – Витёк, за мной! Люська, бросай своего психа, айда с нами ямки себе мерить.
Голос её удалился. Виктор ушёл следом. Люся осталась со мной.

[santehlit]

- Пойдём домой.
- Неудобно без них.
- Неудобно? – я ещё не остыл. – Неудобно на потолке спать – остальное терпимо.
Люся молчит. Она ни причём, и мне становится стыдно. Понёс всякую околесицу, лишь бы сгладить свою грубость.
- … Вот, говорят, колдун не может умереть и мучается до тех пор, пока искусство своё не передаст. Ему достаточно для этого лишь коснуться человека – и готов новый колдун, а старый преспокойненько в гробу вытягивается. А бывает, что устанет хворать и заснёт летаргическим сном, просыпается уже в гробу на кладбище. Силушка-то чёрная покоя не даёт. Он вылезает ночами и караулит, когда какие-нибудь дураки, вроде нас, забредут сюда….
Люся боится и прижимается ко мне тесней.
Луна то спрячется, то вновь расчистит себе проталину в облаках, и пульсирует из её черноты, заливая всю округу мертвенной бледностью.
Мы брели бездумно кладбищенской аллеей, как вдруг странный посторонний звук привлёк наше внимание. Будто песком по плащовке прошуршало за спиной. Мы с Люсей остановились, с недоумением оглянулись. В полутьме на одном из могильных холмов будто на пружинах поднялась чёрная фигура.
Я не успел её толком рассмотреть - Люся утопленницей вцепилась в меня, щекой прижалась к подбородку, совсем близко блестели страхом её глаза, волосы закрыли весь мир. С трудом оторвал ёе от себя, чтобы иметь возможность защищаться.
Казалось, всё вокруг на своих местах. Чего Люся трясётся? Но звякнула калитка, и взор поймал движущийся на нас чёрный силуэт. Без сомнения, это был человек. Не животное, не чертовщина какая-нибудь. Старушка – роста маленького, на голове будто капюшон, на спине горб, и плащ шуршит. Шажки мелкие, шаркающие – несомненно, старушечьи. Но никаких намёков на лицо, руки – всё напрочь задрапировано темнотой.
Люся молча тряслась, повиснув на моей руке, и колебания её тела достигли невероятной частоты. Хочу успокоить её и говорю, как можно спокойнее, но голос предательски сипит и срывается:
- Что за шутки? Тут либо по морде бить, либо рвать без оглядки. Начнём с первого….
Жду, что фигура сейчас бросится на нас с жутким воплем Гордеевского голоса:
- Ага, попались!
Но горбатый силуэт вдруг останавливается, качнувшись на месте, поворачивается и также, не спеша, начинает удаляться. Со спины он ещё сильнее похож на старуху, и, слава Богу, что нам не пришлось увидеть её, наверняка, мерзкой рожи.
Люся, кажется, начала оживать, хотя её по-прежнему бьёт озноб
- Что? Что это было?
Фигура уже далеко, за ней надо следить взглядом, чтобы не потерять в темноте.
- Не смотри и успокойся, - я повернул девушку за плечи и повёл прочь. – Ну, было, было и сплыло – теперь нет. Пошли отсюда.
Она идёт безропотно, вертит головой, оглядываясь. Дорожка упирается в пролом в заборе. Кажется, все наши страхи позади.
Но не тут-то было! За спиной вновь слышны шаги, ближе, ближе…. Я заслоняю Люсю собой, готовый к самому худшему. Из темноты выныривает Гордеев, идёт по тому самому месту, где только что шаркала ножками загадочная фигура. Будто столкнул её в сторону и идёт к нам. Идёт, благодушно улыбаясь – издалека видно. И нам с Люсей сразу становится хорошо и спокойно.
- Что, испугались, голубки?
- Так это ты был, ты…? – Люся молотит в Гордеевскую грудь кулачками. Для него это вместо щекотки.
- Здорово я вас?
Мне непереносимо его глупое торжество.

[santehlit]

- Нет, Виктор, здесь действительно кто-то был. Минутой раньше ты столкнулся бы с ним лбами. Да нет, там старушка была вот такусенькая.…
Гордеев ни с кем не хочет делиться своей славой:
- Да я это, я, говорю…
- Может и ты, да вот пиджак твой импортный за версту светит.
- Да? – Виктор обескуражено посмотрел на его светлые полы, но тут же нашёлся. – А сейчас?
Он стянул пиджак, вывернул его на изнанку и накинул на плечи:
- Ну?
- Похож, - говорю. – Только морда фосфором светится.
Виктор голову наклонил вперёд цыганскими кудрями, руки за спину заложил – ворот пиджака вздыбился. Ну, точь-в-точь, как та фигура, даже горб на месте. Только великовата, конечно.
- Он! Он! – Люся запрыгала дошкольницей, в ладоши запрыгала, потом спохватилась. – А Людка где?
Тут и Карасёва подошла из темноты, схватила нас с Витькой за локти:
- Пойдёмте, пойдёмте отсюда поскорей!
Мы выбрались с кладбища и побрели домой, болтая ни о чём. Только Людка напряжённо молчала, к чему-то прислушиваясь и оглядываясь назад. У самого посёлка она вдруг разрыдалась:
- Хватит вам трепаться! Я там видела такое, такое….
Все мы принялись её утешать, расспрашивать. Она кое-как успокоилась и, наконец, поведала свои приключения.
- Пока Витька ходил вас пугать, я присела меж оградок, ну, чтоб не увидели. И кто-то прополз перед моим носом – плащ шуршал, покойником пахло. Я чуть не умерла со страху.
Вот тебе и на!
Теперь и мы с Люсей принялись убеждать, что видели кого-то в плаще, правда, не так близко, чтоб унюхать его запах. Витька один ни чему не верил и всё посмеивался. С тем и пришли на знакомую улицу.
Возле дома Карасёвых стоял военный «уазик». Бравый прапорщик при портупее и сапогах шагнул навстречу:
- Здорово, молодёжь! – и Люде, – слышь, позови сестру.
Людка прошла в дом, а прапор, пожав Витьке руку, протянул её и мне.
- Николай, - представился он. – А для знакомства у меня кое-что есть.
Нырнул в «уазик», вернулся с армейской фляжкой, потряс над гордеевским ухом:
- Нюхни, Витёк.
Тот свернул пробку, нюхнул, лизнул, поморщился:
- Спиртяга.
- Ага, - Николай вновь побывал в машине и вернулся с кавказским рогом в металлической окантовке с массивной цепью, - Подойдёт стопарь? Я его надраил, держи.
- Посуда увесистая, - вертя в руках рог, согласился Гордеев. – Хохлы о таких говорят: «Возьмешь в руки – маешь вещь».
Из дома вышла старшая Людкина сестра Татьяна.
- Опять ты здесь, - напустилась она на прапорщика. – Что у тебя за мания с пистолетом свататься? Ты в наряде? Вот и валяй отсюда, служи, пока из армии не выгнали.
- Пойду служить, - согласился прапор. – Прощайте, Татьяна Васильевна.
- Поезжай, Коленька, служи честно-причестно, а когда медаль получишь – приезжай.
- Я так и сделаю. Только вот с друзьями выпью на посошок.
Хлопнула дверь.
- А вот и я! – Людка выскочила с бутылкой вина. От пережитого страха не осталось и следа. – Забыл, народ? У меня ж сегодня день варенья!

[santehlit]

- Да ты что?! – Николай хлопнул себя по лбу, вырвал у Виктора рог и протянул Людке. – Дарю, красавица. Расти большой, не будь лапшой.
Девчонки начали пить вино из рога. Прапор протянул фляжку со спиртом Витьке, он мне, но я отказался. Гордеев, с горделивым видом поглядывая на меня, приложился к горлышку, сделал глоток, потом сунул тару Николаю и кинулся под водоразборную колонку. Отдышавшись, предложил прапору:
- Разбавь.
Бравый вояка величавым жестом отринул его совет. Выпустил из груди воздух, опрокинул фляжку и сделал несколько больших глотков. Задумался.
- Эй, ты слышь, живой? – теребил его Гордеев.
Николай не обращал на него внимания. Восстановив дыхание, словно очнувшись от раздумий, заговорил мечтательно:
- Сколько тебе, Людочка? Семнадцать? Двадцать? Чудесная пора. Пора смелых надежд и первой любви. Как это у Достоевского? «Ночь,.. туман,.. струна звенит в тумане.» Помните? Струна…. туман на озере…. Поехали, девчата купаться. Что может быть прекраснее ночного купания.
Татьяна Карасёва была не против, но Людка заупрямилась, должно быть, хмель кружил ей голову:
- Хочу на кладбище! Поехали, мальчики, ведьму ловить.
- Слово именинницы – закон для окружающих, – прапор распахнул все двери служебного авто. – Полезай, девчата. Ведьму поймаем, а на озере утопим. Вся ночь с нами!
Люся была не против покататься, но, заметив мою нерешительность, подошла:
- Там, на кладбище, нехорошо получилось. Лучше я домой пойду. Проводишь?
И тут же тень пробежала по её лицу – домой ей сейчас меньше всего хотелось.
- Люська, не дури! – крикнула Людка из машины. – Ты ж у меня на именинах. Другой раз не отпрошу, вот увидишь.
Тут и я сообразил, что зря кочевряжусь - лучше ехать куда-нибудь с Люсей, чем брести домой одному. Я подхватил её на руки и понёс в машину, шепча на ухо:
- Ночь, туман, струна звенит в тумане, и звезда с звездою говорит….
Уселись – я с девчонками сзади, прапор с Витькой впереди. Прежде, чем завести мотор, они снова открыли фляжку.
- Эй, ребята, - встревожился я. – Не так часто – кто машину поведёт?
- Вы бы действительно не увлекались, - поддержала меня Таня.
Машина тронулась. Николай врубил пьяного дурака - нарочито виляя по всей дороге, запел:

Ну и пусть, будет нелёгким мой путь….

Девчонки взвизгнули.
- Допрыгается, - заглянул я в мрачное будущее.
Таня с гордостью за кавалера сказала:
- Он вообще ничего не боится – это даже страшно.
- Ничего не бояться нормальный человек не может, - заметил я. – Даже если у него ума на мизинец, то и тогда он должен распознать хоть самую примитивную опасность.
- Ребята, нет проблем, - вклинился Гордеев. – Держу пари – люблю пари – что командир твой, Танька, струсит один на кладбище.
- Спорь, Таня, - посоветовал прапор, - без штанов юноша останется.
- Да ну вас, - Таня отмахнулась. – Дефицит нормальных людей хуже дефицита колбасы.
Она старалась держаться независимо, но видно было, как она любит Николая, всей душой тянется к нему, болеет за него и страдает. Люся сказала мне позднее:
- Ей хватило одной лишь его фразы: «Знаешь, я так себя люблю, так уважаю, что нашёл тебя».

[santehlit]

- Не, ты скажи, Колёк, скажи, чего ты боишься, - пьяно приставал Гордеев.
- Чего боюсь? – Николай покосился на него. – В командировках часто бываю, люблю шашлыки на вокзалах есть. Вот и боюсь, что какая-нибудь зараза нерусская накормит меня собачатиной….
- Шашлык из собачатины…, - Витька передёрнулся от отвращения.
А Николай продолжил:
- Вообще-то в жизни и по долгу службы мне пришлось всякое повидать. Иногда такое, что и в кошмарном сне не привидится. Помню, стояли на Памире в летних лагерях. Местные все уши про снежного человека прожужжали, боялись его насмерть. Часовые, понятно, навзводе. Ночью лишний раз из палатки не высунешься. Луна жарит – светло, как днём. Лежу у окна, смотрю на звёзды. Не спится. Вдруг предстаёт неведомое – похожее на человека, лохматое, глаза круглые, светятся в ночи, взгляд наводит цепенящий ужас. Мы с минуту смотрели друг на друга через окно. А в палатке окно, сами знаете, - нет его. Схватил бы меня за глотку мохнатой своей лапой, и тю-тю прапорщика Шлыгина. Не тронул, отошёл, я потом подумал – пригрезился в полудрёме. Следы смотрел, часовых расспрашивал – ничего. На том и успокоился – пригрезилось. А потом повторилось. Я уже здесь служил. В наряде был, при оружии. Посты проверил, иду в караулку. Темень – в двух шагах ничего не видно. Вдруг кто-то из-за кустов скок на дорогу. Хвать меня за грудки. Я за кобуру, он меня за кисть. Чувствую, силища нечеловеческая. Стоим, боремся, вперив взгляд друг в друга. Тут я его признал. Глаза круглые, а белков нет – звериные глаза и в темноте светятся. Рыло, шея, всё тело мохнатое, одежды никакой, а на ногах стоит. Спрашиваю:
- Ты как здесь оказался?
Он оскалился, буркнул что-то по-своему, оттолкнул меня и – в кусты. Только его и видел. Я и стрелять не стал: попадешь – не попадёшь, а смеху на всю часть будет.
Николай умолк. Молчали и мы, заинтригованные рассказом.
- Жуть, - сказала Таня.
Огни посёлка скрылись. Прапор остановил машину, выключил фары, достал фляжку:
- Пора горючки долить – мотор не тянет.
- Дёрни глоточек, старина, - теперь уже вдвоём приставали ко мне.
Моё упорство начало раздражать Витьку:
- Вот экземпляр – взгляните, девчонки: не пьёт, не курит, культурно выражается.
- И правильно делает, - сказала Таня.
- Да ты может не мужик совсем, а? – Витька зарывался, и терпение моё иссякало.
- Может, проверишь?
- А пойдем, разомнёмся.
Мы спрыгнули на землю. Девчонки наблюдали за нами в открытую дверь, прапор высунул голову в раскрытое окно. Им казалось, мы шутим, но мы-то с Витькой знали, что миром нам не разойтись.
Он обошёл вокруг машины и встал против меня, руки в карманах, покачиваясь с пяток на носки, меряя меня презрительным взглядом:
- Ну, что, Светочка, Сонечка, Любочка… в морду тебе дать или по попке хлопнуть?
- А это, как сумеешь.
Он отшагнул в сторону и пнул меня, целясь в мягкое место. Ногу я его поймал, мог бы вырубить тут же ударом в пах, но пощадил неразумного и лишь, присев, подсёк вторую, опорную.
Витька гулко, всей своей массой хряснулся на загривок. Несколько мгновений лежал неподвижно, потом шевельнулся, потом заматерился, с трудом поднялся и ринулся на меня. Он будто действовал по моей подсказке - я уже выбрал такую позицию, что «уазик» оказался в трёх шагах за моей спиной. Витьке я сделал подсечку и чуть-чуть подтолкнул. Он взмыл в воздух и торпедой – головой вперёд – со страшной силой врезался в «уазик». Мне показалось, машина чуть не опрокинулась на бок, по крайней мере, её здорово тряхнуло.

[santehlit]

Девчонки взвизгнули, прапор выскочил, но не к Витьке, сначала осмотрел помятую дверцу, присвистнул:
- Ни хрена себе!
Выскочили девчонки. Из бесформенной массы, распростёртой на земле, создали Витькино тело, усадили, прислонили спиной к машине. Голова его всё никак не могла держаться прямо и заваливалась набок. Татьяна, работавшая фельдшером в больнице, профессионально ощупала его.
- Крови нет, но шишка большущая. И шейный позвонок, возможно, сместился или мышцу защемило. Доигрались, дети малые.
Витька оказался живуч. Сначала он совладал со своей головой – заставил её более-менее держаться прямо. Потом начал харкаться и плеваться – то ли язык прикусил, то ли губу. Потом с помощью девчонок встал и добрался до своего места в машине.
- Ну и делов ты мне наделал, парень, - посетовал прапор и ко мне. – Ты самбист что ль?
- Нет, это из айкидо.
- Ну, дела! – к бравому вояке вернулось его мажорное настроение. – Нарвешься, где не ожидаешь. А, Витёк? Не ожидал?
Мой поверженный противник вяло махнул рукой и с трудом отвернул голову. Прапор предложил ему фляжку:
- Будешь?
Девчонки уселись в машину. Я остался один и почувствовал себя лишним в компании. Даже Люся не подошла ко мне, а советовала Витьке, что ему надо приложить к шишке на голове. Душевное напряжение, сопутствующее поединку, ещё держало меня в своей власти и подталкивало на какой-нибудь решительный шаг: ну, например, уйти прочь с гордо поднятой головой победителя. Посомневавшись, решил – так и сделаю, если обо мне не вспомнят в «уазике».
В этот момент слух мой уловил какой-то посторонний звук, и следом возникло саднящее чувство тревоги. Мне почудилось какое-то движение на дороге – кто-то идёт навстречу нам.
Я тронул Николая за плечо и указал в темноту. Меня поняли все, замерли, вглядываясь. Отчётливо стали слышны звуки шагов и обрывки разговора.
Неожиданно вспыхнули фары, и в их свете мы увидели трёх парней в ковбойках и тельняшках. Они остолбенели от неожиданности, а Николай не дал им опомниться.
- Руки в гору! – крик слетел с его губ с внезапностью выстрела. Он выскочил из машины, выхватил пистолет и присел на полусогнутых ногах, как это делают американские полицейские в боевиках.
- Аттас, менты! – парни бросились врассыпную.
А Николай, вернувшись в машину, толкнул Виктора в бок:
- Как я их?
Гордеев тихонько выругался, приложив ладонь к шее.
- Может, вернёмся?
- Только вперёд! – это были его первые слова после лобовой атаки стальной дверцы «уазика».
Николай тронул настолько стремительно, что машину занесло.
- Кажется, нам лучше подъехать с задов, - сказал он через несколько минут и свернул с дороги. Выключив фары, вёл «уазик» полем, а потом вдоль ограды кладбища, наконец, остановился и выключил мотор. В его руках вновь булькнула фляжка.
Виктор - странное дело – отказался.
- Ты не забыл наш уговор? – кажется, он решил отыграться на Николае, потерпев неудачу со мной. – Коль, да на тебе лица нет. Ладно, поехали купаться.
Прапор и, правда, как-то весь подобрался, оставил свои шуточки и ухмылки, сосредоточенно хлебнул спирта, помедлил, ожидая прилива энергии, сунул куда-то фляжку, достал из нагрудного кармана зеркальце:

[santehlit]

- Эту вещицу, юноша, найдёшь на столике у обелиска погибших вертолётчиков. Естественно, когда я вернусь. Не скучай, прелесть моя – я мигом.
Первый раз он потянулся к Тане с поцелуем и чмокнул куда попал.
Он ушёл, мы остались. Я обнял Люсю – первый раз после драки – она потянулась ко мне. Всё, мир в доме восстановлен. Мы забрались в «уазик» и занялись более приятным делом, чем походы по кладбищу – стали целоваться.
Вскоре в машину вернулись девчонки.
- Где Виктор?
- Ушёл за Николаем.
- Идиот! Он же на пулю нарвётся.
Моё беспокойство передалось девчонкам.
- Антоша, иди, верни его.
- Хочешь, чтоб было два идиота? Или два свеженьких трупа….
Нам действительно ничего не оставалось, как пассивно ждать развязки – счастливой или, может быть, роковой. Потянулись томительные минуты ожидания. Все молчали и напряжённо вслушивались в ночную тишину.
- Счастливая Люська, - тоскливо, по-бабьи сказала Таня. – Мужик словно к юбке пришит, ни на шаг в сторону.
Комплимент, скажу прямо, довольно сомнительный.
Луна одним краем своим протиснулась сквозь облака и осветила окрестность колдовским светом. Под машиной послышалось шуршание – выкатился игольчатый клубок. Ёжик с кряхтением перебрался через канавку. Мягкий топоток затих за оградой кладбища, и больше ничто не нарушало тишину. Сёстры задремали, привалившись друг к другу. Люся, кажется, спала на моей груди – дышала глубоко и ровно, изредка причмокивая уголками губ.
Томительное ожидание длится, длится…. И вдруг – бах! – выстрел. Крики где-то на той стороне кладбища.
Доигрались!
Девчонки выскочили из машины, суетятся, ахают, но идти в темноту боятся – меня посылают. Я зло в ответ:
- Хорошие были парни. Теперь одного в могилу, а другого за решётку.
Снова выстрел, и опять кто-то кричит истошно. Я тащу девчонок за машину:
- Стойте здесь, а то – не дай Бог! – шальная прилетит
- Не ходи, - хватает меня за руку Люся.
- И не собираюсь: куда идти – под ствол придурка? Будем ждать.
Виктор первым вернулся. Перепугал девчонок, но и успокоил:
- Колька не в меня стрелял, за кем-то погнался. А может, это за ним гнались. Вообщем, на мазарках кто-то есть, и этот кто-то натворил там делов. Не плачь, Танька, живой твой прапор, только штаны замочил. А вот и он, кажется.
Тёмный силуэт возник над забором, обломив штакетину, упал, выругался, и через минуту к нам подошёл Николай.
- Поехали! – объявил мрачно, сел, завёл машину и, не дожидаясь, пока мы захлопнем дверцы, рванул с места. Включил фары и полем без дороги помчал к посёлку.
- Что, что случилось? – наседали девчонки.
- А я откуда знаю? – отрезал Николай.
Высадив нас у дома Карасёвых, он тут же укатил на службу, ничего не объяснив.
С того вечера наши отношения с Виктором закончились – да я и не жалел. С Люсей мы встречались всё лето, но на кладбище больше не ходили. Первого сентября разъехались на учёбу по своим городам, поклявшись встретиться на зимних каникулах.
Вот и вся история. Если интересуют подробности триллера, найдите прапорщика Шлыгина, да и расспросите обо всём.

[santehlit]

Рассказ Евгении Ивановны Соколовой.
Я и сейчас, только лишь глаза закрою, чутко слышу хрустальный звон колокольчиков её голоса. Сказать по правде, девочка любила меня больше родной мамочки. А я в ней души не чаяла, ревновала даже к письмам с иностранными марками, которые сама ей читала. С содроганием ждала того момента, когда вдруг приедет её беспутная мать и отберёт у меня единственное сокровище.
Ночами ни однажды вставала я и заглядывала в её спаленку, где Оленька лежала в кроватке и крепко спала. А мне чудилось, будто просила шепотком: «Баба, укрой – мне холодно». Тихонько подходила к ней, поправляла одеяльце и прислушивалась к её ровному дыханию. Потом так же тихонько на цыпочках уходила к себе. О каком другом счастье может мечтать одинокая старуха?
Что могу сказать о себе? Зовут меня Евгения Ивановна, пенсионерка с семилетним стажем, живу тихо, уединённо и довольно прилично. Жила допрежь одна-одинёшенька, близких родственников растеряла где-то по белу свету, так что племянница со своей просьбой обратилась, как снег на голову, к нечаянной радости. А оказалось, к непоправимо горю. Я даже не успела вскрикнуть - всё было так неожиданно, так страшно, так чудовищно, что в первый момент силы оставили меня, лишив возможности двигаться и говорить.
Моя Оленька играла с другими детьми, только на полметра сбежала с газона на дорогу за мячиком…. И откуда взялся этот зловещий мотоциклист? Он и в самом деле был такой – в чёрной кожаной куртке, под тёмным стеклом шлема не видно лица.
Девочку сбило передним колесом, чем-то зацепило, проволокло, кувыркая – только ручки и ножки мелькали в воздухе – несколько метров, и осталась она лежать на асфальте неподвижной, а мотоциклист умчался.
Готовыми разорваться от ужасами глазами смотрела, как над Оленькой склонились люди, остановилась машина, девочку увезли. А я не могу подняться со скамьи – ноги отказали.
Помню, мать её говорила:
- Папуас этот так, мешок с деньгами - для меня нет никого на свете дороже Оленьки. Береги её, теть Жень, смотри за ней - она такая юла….
А я:
- О девочке не волнуйся - всё будет хорошо.
И вот, не уберегла. Что теперь будет? Как теперь жить?
Всё думаю, этого не могло быть, это не правда, сон кошмарный. Сейчас открою глаза и услышу её звоночек-голосочек, иль увижу, как посапывает она в своей кроватке. Ведь кошмары, бывало, и раньше снились, когда оказываешься в самой безвыходной ситуации, а потом вдруг понимаешь, что всего-навсего сон, и стоит открыть глаза, всё и кончится. Тогда становится интересным – а что же дальше? И порой жалеешь, что проснулась не вовремя. Такого кошмара и во сне не пожелаешь.
Я, наверное, пришла в себя уже дома. Не помню только - сама пришла, иль люди добрые помогли добраться. Только огляделась: всё стоит на своих местах – кресла, стулья, телевизор, шкаф – а чего-то не хватает. Вспомнила голос чей-то там, на улице: «Девочку в больницу увезли, а бесполезно – не дышит». Какую девочку? Где моя Оленька?
Схватила с комода фотографию – у Оленьки в руках большая кукла с косичками, да и сама она с косичками и очень нарядная – уткнулась в неё лицом и вою от жалости и страха. И всё вздрагиваю, будто на меня этот проклятый мотоциклист наезжает, то с одной стороны, то с другой.
А потом видения начались. Глаза закрою и ясно вижу последний миг, только по-другому, иначе как-то. Девочка моя, поди, и не увидела смерти – так быстро всё произошло. А мне теперь чудится - Оленька, отпрянув, завизжала. Кукла вдруг в руках у неё оказалась, выпала с глухим стуком – на неё и наехал мотоциклист. Девочка моя лицо ладошками закрыла и кричит, а куклу по асфальту тащит байкер проклятый. Тут я рвусь на помощь и натыкаюсь на мебель, стены, двери.

[santehlit]

Бедная, бедная моя девочка. Может, вы знаете, что чувствует бездетная женщина, когда называет её «мамой» дорогое существо? Однажды Оленька, испугавшись чего-то, протянула ко мне крохотные ручки и тоненьким голоском позвала: «Мама, мамочка…». Я тогда крепко обняла свою внучку, прижала к сердцу и заплакала слезами радости и умиления. А Оленька гладила меня по щеке и утешала.
Оленька! Как тяжело на сердце. Где-то сейчас твоя невинная душенька? Я представила, как она ждёт свою мамочку, ночами тянет свои крохотные ручки…. Оленька, я иду к тебе!
Нет, это было уже позднее, после похорон. Телеграмму я никуда не посылала. Не знаю почему. Может, не хотела тревожить племянницу в её жаркой Африке – пусть негритят рожает да нянчит. Может, думала, что и сама долго не протяну – день-два да в гроб, и никакой ответственности.
После похорон ночами стал мне чудиться её голосок: «Бабушка, мне холодно – укрой». Будто за окном скребётся. В отчаянии рвану шторы, припаду к стеклу – никого.
Один раз на луну засмотрелась - она ведь всем светит, и свет её холодный. Может и впрямь Оленьке холодно в могилке? Сейчас же нужно бежать и укрыть её, согреть мою бедную девочку. Казалось, от этого и самой станет легче. Мне, как глоток воздуха, нужны были деятельность, прежняя забота о девочке. Надо было лечь рядом с ней в могилку. Чужие люди увезли с кладбища, а я послушалась. Покорилась. Где было моё сердце?
Это сейчас я рассказываю всё подробно так. А в те дни я ничего не видела и не слышала - была раздавлена, убита, смята. Соседи, заметив, что я мало вменяема, стали подносить продукты из магазина. А я дни напролёт никуда не выходила, всё дремала в своей квартире. А по ночам уходила на кладбище, укрывала холмик, под которым покоилась моя девочка, разговаривала с ней. Она меня утешала: «Не плачь, бабушка. Теперь я на всю жизнь для тебя останусь маленькой. А то б выросла, уехала и забыла про тебя».
Она являлась ко мне такой, какой лежала в своём гробике в моей комнате – точёное, белое, как мрамор, личико её было прелестно. Синие губки полуоткрыты, словно в удивлении, что жизнь так неожиданно оборвалась. И не было этой противной ваты, затыкающей её носик и ротик – даже на третий день из перемолотого внутри организма выступала сукровица.
В ту ночь я как обычно бодрствовала возле её могилки. Холмик прикрыла атласным одеяльцем. На коленях разложила конфетки и её любимые прянички. Тихонько беседую с Оленькой. А потом будто чьи-то голоса послышались, раз, другой. Шаги совсем рядом раздались. Услышав необычный шум в такой поздний час, я выглянула на дорожку и чуть не ткнулась сослепу в эту парочку.
Признаться, то была не самая приятная минута, так как парень, видимо перепугавшись, становился агрессивным. Спасаясь бегством, как гонимый дух, забилась куда-то под кустик и затаилась.
Ко мне впервые за эти дни вернулось чувство реальности. Кто я такая есть? Слабая, больная старуха, забравшаяся в неурочное время чёрте куда. Случись что, никто не придёт на помощь.
Вместе с этими мыслями подкралась лихорадка. Я дрожала всем телом, жалкая в своём волнении, а голова моя – я это чувствовала – тряслась, как у паралитика. Впрочем, не исключалась мысль и о каком-то наваждении - место-то, сами понимаете, какое.
Над кладбищем стояла глубокая призрачная тишина. Я всё дрожала и прислушивалась. Может быть, ушли? Может быть, у них свои интересы, и нет им дела до глупой старухи? Не в моём характере за чужой забор заглядывать, стало быть, и им нет повода цепляться.
Мало-помалу успокоилась. Огляделась. Полная луна выплыла из-за туч, стало светлее. Слёзы облегчения навернулись на глаза. Опустила голову на руки и тихонько заплакала. Подумала, как моей внученьке одной-то здесь, и почувствовала удар в сердце. Я вдруг вся похолодела. Тогда впервые подумала, что однажды мне не хватит сил вернуться домой.